Единая-неделимая
Шрифт:
— А, победитель! — сказала она, щуря глаза и наводя на Морозова перламутровый лорнет.
В стеклах лорнета глаза Варвары Павловны казались маленькими и узкими.
— Вы прекрасно прошли. Со стилем. Я вами любовалась.
Она отняла лорнет. Светло-голубые, напомнившие незабудки Белянкиной глаза стали огромными. В них светилась усмешка.
— Ну, вот и добились своего… Познакомились… Представлены… Этакая прелесть!.. Очень рады?.. Счастливы?.. Вы смотрите, вправду не влюбитесь в меня?.. Не вздумайте по мне сохнуть… Что вы так уставились?..
Она подала ему коробку с «Chocolat Mignon» Крафта в блестящих белых с золотом бумажках.
«Или нет после Тверской нигде красоты, как после солнца бледен свет луны, или прав Будда, что в достижении нет счастья и что счастье лишь в стремлении», — думал Морозов, разглядывая Сеян. И тусклою казалась ему ее красота.
На носу и на подбородке были следы пудры. Лицо было красивое, но бледное, с нездоровым румянцем петербургской девушки. Большие глаза с ресницами, подведенными тушью, скользили по Морозову — точно ощупывали его, не заглядывая в душу. В смешке ее была насмешка снисходительного превосходства. Выражения ее были банальны. От них веяло офицерским собранием и бульварной газетой.
Она была одета недорого, но с претензией. Громадная, точно колесо, черная шляпа с розовыми и пунцовыми розами лежала на бледном золоте волос. Один локон был, по-старинному, театрально спущен сбоку и спиральным завитком качался подле уха, как на портрете бабушки Морозова, работы Левицкого. Ровные, белые зубы сверкали под тонкими губами. Движения рук были манерны. Серая лайковая перчатка с широкими черными строчками облегала красивую, крупную и сильную руку.
— Вы знакомы с Тверской?.. Так, так… Покраснели. Влюблены? Бедняжка!
Голос Сеян звучал деланно и театрально.
— В прошлом году она у нас в опере пела… Ничего себе… Ведь оперные примадонны на нас, корифеек, и не смотрят. Нос дерут… Чванные… Ниже себя считают… А Надежда Алексеевна никогда этого себе не позволяла. Цветы получит — поделится… Конфетами угостит. Идет — не толкнет. Не ждет, чтобы ей дорогу уступали… Потом не поладила с дирекцией… Ушла… У нас спину гибкую надо иметь. Знать, кому, когда поклониться… Давно знакомы?.. Только будьте осторожны. Что-то в ней есть. Насчет поклонников не густо. Отшивает. Неземная она какая-то. Да, и что ей надо? Богачка!
— Я сейчас только познакомился с нею.
— И уже? Сергей Николаевич, не победитель вы, а побежденный. Дважды побежденный.
Варвара Павловна положила руку, затянутую в перчатку, на руку Морозова и, обжимая сверху ладонью, сказала:
— Довольны?.. Счастливы?.. Смотрите, миленький, только не влюбляться по-настоящему. Не надо драм. Хорошо? Князь, — обратилась она к Абхази. — Который час?
— Половина шестого.
— Батюшки!.. Отцы родные!.. Князь! Что же вы с нами делаете! В семь нам надо быть в театре. Сергей
Николаевич, вы будете? Ну, вот и славно. Я вам буду глазки делать… После спектакля — к нам. Просто… Без
— Подожди, Варька… Пусть Петрицкий проскачет.
— Ну, да! Как же! Если все твои симпатии ожидать, так и спектакль пропустишь. Штраф платить придется. Ты заплатишь? Помни, Инночка, что нам в первом действии с самого начала танцевать.
Варвара Павловна решительно поднялась и пошла к выходу. За нею встала, нехотя, Инна и пошла, не отрывая глаз от манежа.
— До вечера, — сказала Варвара Павловна у выхода. — Ждите меня после спектакля внизу, у кассы. Поедем вместе.
Сестры Сеян и Абхази смешались с толпою. Толпа оттеснила от них Морозова. Несколько мгновений он видел шляпу — колесо с розами, — потом она скрылась в воротах.
Когда Морозов протолкался в двери манежа, сумрак наступающего вечера уже сливался с догорающим ясным днем. В небе зеленые краски смывались золотом заката, линяли и таяли, и в этих нежных цветах четки были крыши, трубы, хвосты белых дымов и голые сучья деревьев сквера.
На улице горели фонари. Там, неясные и серые, двигались и неслись тени, выдвигались у подъезда манежа, оживали красками и снова таяли в туманах вечера. Конный городовой, в черной шинели и в шапке с черным султаном, на круто собранном коне, стоял против ворот… Его загородила пара вороных рысаков в белой сетке с кистями, запряженных в широкие сани. Лошади грызли удила и мотали головами, брызжа пеною. Железные полозья скрипели в подъезде по песку. Дамы в шубах садились в сани. Офицер застегнул широкую медвежью полость. Тронулись… Дамы укрыли глаза муфтами.
— A rivederci! — почему-то по-итальянски крикнул им офицер.
Скрылись, как видения, в вечернем сумраке, и на их место мягко вдвинулся закрытый лимузин. Запахло бензином. Ливрейный лакей в шинели с красными полосами сел рядом с шофером в меховой куртке.
Морозов вышел из подъезда. Вдоль панели, у высокого забора вереницей стояли извозчики с лошадьми в серых попонах и с маленькими горбатыми санками с синими полостями, обшитыми черным собачьим мехом.
Он сел в извозчичьи санки. Кругом шумел город. Окрики кучеров, гомон расходящейся толпы, смех, гудение трамвая с Невского, все эти земные шумы покрывались несшимся с темнеющего неба мерным и печальным звоном великопостного колокола.
От призыва ли к молитве и Богу, или от призов, взятых сегодня, от счастья обладать Русалкой, от знакомства с Сеян, от радости быть молодым и сильным, от свежести весеннего воздуха, от веявшего с моря влажного соленого запаха, но было так легко дышать и душа не чувствовала тяжести тела.
По Невскому плелись в длинном хвосте извозчичьих саней, скрипевших полозьями по торцу с уже снятым снегом. Мимо проплывали желто-серые кучи грязного снега, наваленные вдоль панелей. Черная толпа подвигалась по улице, и звонко раздавались выкрики газетчиков: