Эдинбургская темница

Скотт Вальтер

– Дочь моя, – сказал Дэвид, – я всегда полагал, что в случаях сомнительных и спорных каждому христианину надлежит руководствоваться только своей совестью. Загляни же в себя, вопроси свою совесть, и как она внушит тебе, так пусть и будет.

– Отец, – спросила Джини, иначе понимая его совет и потому не веря своим ушам, – неужели же это спорный вопрос? А как же девятая заповедь: «Не послушествуй на друга твоея свидетельства ложна»?

Дэвид Динс помолчал. Все еще относя ее слова к своим собственным сомнениям насчет светского суда, он счел, что женщине и сестре едва ли подобает быть столь щепетильной, если даже он, мужчина, искушенный во всех богословских тонкостях своего богословского века, косвенно поощряет

ее следовать голосу чувства. Однако он оставался тверд в своем решении не влиять на нее, пока взгляд его снова не упал на узкую кровать, на которой младшая дочь, дитя его старости, еще недавно сидела изможденная, бледная и страдающая. Эта картина, возникнув перед его мысленным взором, подсказала ему необычные для сурового фанатика рассуждения – те доводы, которые могли спасти его дитя.

– Дочь моя, – сказал он, – дело это спорное потому, что иным оно, без сомнения, может показаться греховным; ибо кто свидетельствует перед неправедным судом, а следовательно, против своей совести, может считаться как бы лжесвидетелем против ближнего. Но где речь идет о подчинении, грех заключается не столько в самом подчинении, сколько в душе и совести подчиняющегося; вот почему – хотя сам я неизменно выступал против всех подобных уступок – язык мой не повернется осуждать тех, кто слушал поучения присягнувших священников, ибо и из этих поучений они могли, быть может, извлечь доброе – хотя сам я этого не мог.

Тут Дэвид почувствовал опасения, что он может поколебать в дочери чистоту веры и толкнуть ее на путь греховной терпимости к ересям. Он прервал свою речь и сказал уже другим тоном:

– Я вижу, Джини, что греховные земные привязанности – да, греховные, когда надо исполнить волю небесного Отца – чересчур тяготеют надо мной в этот час тяжкого испытания; я сам не различаю, где мой долг, следовательно, не могу наставить тебя. Не стану больше говорить об этом трудном деле. Если ты можешь, Джини, с чистой совестью свидетельствовать за эту несчастную… – Тут голос его прервался. – Ведь она тебе сестра, хоть и грешница, хоть и падшая… Она дочь святой женщины, которая ныне на небесах. Покойница была тебе вместо матери, Джини… Но если совесть тебе не позволяет – поступай по совести, и да будет над нами воля Божья. – С этими словами он вышел, оставив дочь в горестном раздумье.

Какая новая тяжесть легла бы на душу старого Динса, уже и так согнувшегося под бременем горя, если бы он знал, что дочь истолковала его казуистические рассуждения не как дозволение следовать собственному разумению в мелочных контроверзах пресвитерианства, но как совет нарушить одну из священных заповедей, одинаково чтимых христианами всех сект.

– Возможно ли? – сказала себе Джини, когда дверь за отцом закрылась. – Он ли говорил сейчас со мной или это бес принял его обличье, чтобы дать мне погибельный совет? Сестра, осужденная на смерть, и отец, указующий мне путь к ее спасению! Господи, избави меня от страшного искушения!

Теряясь в догадках, она на мгновение подумала, что отец толкует девятую заповедь буквально, то есть как запрещение лжесвидетельствовать именно против ближнего, но не в пользу его. Однако ее ясный и неиспорченный ум, всегда различавший добро и зло, тотчас же отверг толкование, столь узкое и столь недостойное божественного законодателя. Джини терзалась и не знала, на что решиться. Боясь поговорить с отцом начистоту, чтобы не услышать совет, которому она не могла следовать, страдая за сестру и особенно страдая от сознания, что спасительное средство находится в ее руках, но совесть не позволяет ей применить его, она металась, точно челн в бурном море, и, подобно челну, имела лишь один якорь – веру в провидение и решимость исполнить свой долг.

Твердое благочестие Батлера и его привязанность были бы ей лучшей опорой в эти тяжелые минуты; но ему

все еще было запрещено отлучаться из Либбертона; а она едва умела писать, и сомнения ее были такого свойства, что она не сумела бы изложить их в письме. Ей пришлось поэтому всецело положиться на собственное разумение.

Немало печалило Джини и то, что она не могла услышать из уст сестры подтверждение ее невиновности, хотя и верила в нее всем сердцем.

Двойная игра, которую Рэтклиф вел во время облавы на Робертсона, не помешала ему получить награду и должность, что, впрочем, нередко достается именно тем, кто ведет двойную игру. Шарпитло, почуявший в нем родственную душу, замолвил за него слово перед городскими властями; немало смягчило их и то обстоятельство, что он добровольно остался в тюрьме, когда толпа взломала ворота и он легко мог бы спастись. Таким образом, он получил полное прощение. И вскоре Джеймс Рэтклиф, известный на всю Шотландию вор и взломщик, оправдал старую пословицу и был приставлен стеречь других воров.

Заняв этот ответственный пост, Рэтклиф не раз выслушивал просьбы мудрого Сэдлтри и других друзей семьи Динс о том, чтобы сестрам было разрешено свидание. Но судебные власти, озабоченные поимкою Робертсона, строго запретили это, надеясь таким образом скорее выведать у них что-либо о беглеце. Джини ничего не могла о нем сказать. Она заявила мистеру Мидлбургу, что ничего не знала о Робертсоне и только потому пришла в ту ночь на его зов, что он обещал указать ей средство спасти сестру, а какое – о том знают лишь Бог да ее совесть. Его намерения, местопребывание и планы, его прошлое, настоящее и будущее были ей неизвестны, и сообщить ей было нечего.

Эффи хранила молчание по другой причине. Напрасно ей предлагали смягчение наказания и даже помилование, лишь бы она дала сведения о своем возлюбленном. Единственным ответом ее были слезы; а когда ее допрашивали чересчур настойчиво, она отвечала непочтительно и дерзко.

Суд над ней откладывали несколько раз в надежде добиться от нее сведений по делу, интересовавшему магистрат несравненно больше ее собственной вины или невиновности. Наконец терпение судебных властей истощилось; даже Мидлбург не мог больше добиваться для нее отсрочек, и день суда был назначен.

Только тогда Шарпитло, вспомнив обещание, данное им Эффи Динс, а скорее всего уступив настояниям миссис Сэдлтри, которая на правах соседства не переставала укорять его и называть язычником за то, что он мог так жестоко разлучить бедных сестер, дал наконец разрешение на свидание.

Накануне страшного дня, назначенного для суда, Джини допустили к сестре; тяжелая это была встреча! Но ей, как видно, суждено было испить всю чашу страданий во искупление грехов и безумств, к которым она была непричастна. Ровно в полдень, в назначенный для свидания час, Джини впервые за несколько месяцев встретилась со своей несчастной, грешной и заблудшей сестрой в обители несчастий, греха и заблуждений.

ГЛАВА XX

О, милая сестра, оставь мне жизнь!

Все, что свершишь ты для спасенья брата,

Природа не сочтет за преступленье,

А в доблесть обратит.

«Мера за меру» note 55

Рэтклиф открыл ей дверь. Снимая тройные засовы, этот человек без стыда и совести спросил ее с усмешкой, от которой она содрогнулась, помнит ли она его.

Ответом было едва слышное, робкое «нет».

– Вот те раз! Забыла Мусхетов кэрн, лунную ночь, Роба и Рэта? – сказал он с той же усмешкой. – Короткая же у тебя память, красотка моя!

Note55

Перевод Ф.Миллера.