Единицы времени
Шрифт:
В жизни Якова нельзя не заметить драматизма одной воли, которая становится роковой. Но как описать ее? Яков сначала рисовал предметные картины, потом абстрактные, но и те и другие вызывают ощущение изолированности и трагичности. Внутренняя сила, заключенная в нем, переходит в плавучую округлость перекрученных черных линий, которые как неизбежность опутывают человека в жизни. Абстракция начинает приобретать жизненные черты — принимает форму понимания трагичности существования вообще. Сквозь паутину жизни проникает непрерывный холодный свет.
«Картины, которые я пишу, хотят быть окнами в пространство света», — пишет Яков в своем эссе. В парадоксальном стремлении к свету, к абсолюту Яков поднимается все выше, отстраняется от действительности, от самого себя, от красок и.
Ведь краски время не боготворит, как язык, если принять поэтическую концепцию Одена, что «время боготворит язык и прощает тех, кем он жив.». Язык, считал Иосиф, выше времени. Краски материальны и рассыпаются, они не несут сами в себе мистику, которую в них вкладывает художник. Краски не ведут художника за собой, как язык поэта. «Звук языка воздействует на наши эмоции непосредственно, а зрительные образы только через концепции, опосредованно, и зрительному образу легче оторваться от материального и улететь» — так считает Леонид Перловский.
У поэта Иосифа Бродского был охраняющий его дух — он чтил язык как религиозную тайну. Благодаря этой любви Иосиф оставался цельным, самим собой и мог сопротивляться реальности. Восхищение словом было с ним всегда, и ничто не отвлекало его от выбранного поприща. «Все, что творил я, творил не ради славы я, в эпоху кино и радио, но ради речи родной, словесности». Через язык Иосиф мог освещать действительность; стихи и судьба для него одно, как композиция жизни, как невольные мемуары. Серьезно и таинственно слова в упоении говорят, что происходит в нем, — пусть слышат и видят через стихи, что происходит с его душой. В образах и понятиях он рассказывает о себе всю историю и через жизнь звуков открывает новые горизонты жизни. Благодаря его стихам видится все необычайным образом. Оригинальность, неистощимость, удивительное богатство сильных выразительных слов, неустрашимая сжатость, ритмическое разнообразие. и мастер вычеканивает собственный язык и новый звук. Иосиф поднимает язык, чтобы он мог выразить возвышенное чувство, и подвергает себя опасности быть непонятым. Вообще для прочтения требуется высокая культура, и своим «дописыванием» читатель тоже превращается в творца, удивляется словам, смыслу, соединению философии с «феней», архаизмов с метафизикой, восхищается насыщенностью его поэзии за счет зашифрованных, скрытых референций, коннотаций, аллюзий, расширяет собственную языковую изобретательность. И поэзия Иосифа становится источником вдохновения.
Первобытные люди, как известно, рисовали на скалах. Их рисунки были образными, они стремились к пониманию окружающих предметов. Яков рисовал абстрактные картины, стремясь проникнуть в самое возвышенное и неопределенное. Я не представляю, писали ли первобытные люди стихи? Иосиф думает, что и в каменном веке могли быть поэты. Интересно бы почитать. Похоже на рэп? Они, наверное, хотели понять значение слов? Иосиф стремился соединить «края разрыва меж душой и телом».
В серафических сферах. Если творчество и судьбы отдельных людей мне дороги, то среди них Яков и Иосиф стоят первыми. Они оба были движимы верой в субъективность как основу творчества. У них было ощущение метафизической пустоты окружающего их мира, которую они стремились заполнить. Их объединял мотив своеволия, мотив сгорания. Яков был философом как таковым, но не был способен на лирику простоты, и у него не было самоиронии.
«В прошлом те, кого любишь, не умирают!» И если можно было бы их оживить, я бы поговорила с ними в полной душевной тишине.
Я бы спросила: обрели ли вы вечную свободу? И как она выглядит? Как разорвались плоть с душою? И нашли ли вы там «собеседников поярче»?
Услышьте меня и ответьте.
И
А что здесь? Что-то здесь навсегда изменилось, и даже не понять — что? Вы хотите знать, кто в естественной среде остался и кто из нее выпал? Можно ужаснуться, но все меньше и меньше остается знавших вас. Время все больше и больше отделяет человека от людей и отрывает его от общества. Сужу по себе — почти совсем оторвалась. Могла ли я себе представить, что хохотушка, насмешница, витальная и гостеприимная перестанет «водить хоровод». От моего компанейства мало что осталось. Появляется мысль: может, так и нужно тихо разочаровываться, стареть, чтобы было не так обидно «пресыщенным жизнью» расставаться с собою и со всем остальным миром?
Услышьте меня и ответьте. И что время сделало с людьми? Не пересказать всех жизненных сочетаний, в которые втягиваются отношения людей. Вряд ли вас можно чем-то удивить, тем более сейчас, но все-таки я вам скажу: почти никого не узнать. Изменения с людьми происходят не столько в физическом плане, сколько в маразматическом. Вас бы метафизически потрясло, что пишут и делают ваши приятели. Какое там рыцарское отношение к собратьям, забираются в такие интимности, что становится стыдно и за наше время, и за наше поколение. Особенно Яков бы расстроился за изысканного Диму, а Иосиф — за своего Женюру. Вспоминаю, как Женя млел перед тобой у нас в саду, да и многие другие не сохраняют своих вкусов и лица. Даже обольстительный и соблазнительный Хвост, плюющий на славу, вдруг в последнем своем интервью публично говорит такое о своей поэзии и стихах Иосифа, что думается: с ним произошло что-то чрезвычайно печальное. Но уже ничего не спросить. Живой может в оправдание одним словом опрокинуть кажущуюся явность фактов, и что делать, если он отсутствует здесь.
Но вы правы: те, кого критикуют, оставляют после себя то, что их переживет: стихи, картины, книги. А болтовня растворится в пространстве. «Бог сохраняет все — особенно слова…» — это говорит Бродский.
С Яковом беседую часто (и о детях, и об Интернете, и о народившейся в России демократии, и о моих книжках.). Сегодня я хочу заглянуть к тебе в глаза — теперь у меня есть уже силы, и поговорить о своеволии души. Ты, безусловно, был одним из лучших в нашем поколении людей и был движим жаждой бесконечности. Что совершил ты? И почему ты выбрал путь «безумства гибельной свободы»? Это было тяготение вовне, о котором говорил Иосиф? Может, в какой-то момент ты перестал бояться смерти и даже захотел победить страх перед ней?
И скажи: отдыхает ли твоя душа там?
Иосифа я бы спросила: чем сшито пространство меж душой и телом? Почему ты любил поэзию больше самого себя? Твое лицо часто менялось, и иногда оно приобретало удивительные черты, не физические, а совсем другие, которые остаются даже тогда, когда уходит их земной обладатель. В ресторане «Козья нога» в Париже, помнишь, где мы с Яковом и Володей М. к тебе присоединились и, несмотря на Яшину величественность, хохотали до незнамо какого времени, и по ходу разговора, веселого и серьезного, ты вдруг из небритого, усталого, угрюмого преобразился в красивого, оживленного, вдохновенного. Красота, получается, то ли заинтересованное, то ли, по Канту, незаинтересованное наслаждение?
Часто ломаю голову над твоими строками. Конечно, хотела бы уточнить, что ты думаешь о напряженности и нейтральности дикции, которые попеременно тобою то прославлялись, то презирались? Кажется, ты превзошел своих любимых в недоговоренности и откровенности, в недосказанности и ясности.
И приходится самой отвечать на вопросы, выстраивать, придумывать, предполагать и во всеуслышанье делать заключения. Вот так и воскрешается поэт, и от него остаются только крысиные хвостики, как от Архилоха. Кажется, это было твоей мечтой? Усвоить твою манеру выражать свое мироощущение при помощи языка, так, как делал это ты, похоже, не только мне, но и другим не очень-то удается. Во всяком случае, я не вижу новых книг глубоких, хороших, непреходящих, которые могли бы дать упоение языком или наслаждение манерой думать.