Единицы времени
Шрифт:
«Владимир Рафаилович — это не первоапрельская шутка», — сказал сотрудник всем известной организации (какой юморист!), когда они пришли обыскивать Володину квартиру. Это было первого апреля, и это была не шутка, а сеть обысков с намереньем КГБ выявить антисоветский заговор во главе с литературоведом, профессором Ефимом Григорьевичем Эткиндом. Это был случай чистейшей провокации и абсурда. Ищут стихи.
Годы спустя перестроились — втянулись в западные гонки и добились фантастических результатов, особенно не скажу кто. Лучше мир спасать деньгами, чем красотой. Предвидел ли пророк такое?
Обысканты добрались и до нас (обыск я подробно описала в предыдущей книжке), я с ними, особенно с одним, иронично кокетничала. Я их не боялась, потому что была уверена, что им самим где-то в глубине позвонка стыдно, да и все стихи и книги были в безопасности —
«Долг смертных ополчиться на чудовищ».
Начался опять суд над стихами и статьями о них. До автора стихов уже было не добраться, а вот Володя Марамзин был под рукой, его и арестовали. Я не буду излагать детективную историю освобождения Марамзина, в которой участвовали картины, связи, страхи, сантименты, любови. и высшие сферы, где только шелест крыльев серафимов. Шаги Андропова.
Марамзина сразу после суда выпустили. На радостях Володя поцеловал руку прокурорше. И боже! Чего только не придумывали про него! А он поэт, писатель, эстет, а не политик, для него «и мовешки — женщины», как он любил повторять. Я мало знаю людей, у кого бы страсти так ярко были выражены и в движениях, и в писаниях, и в любви к женщинам. Если ему удавалось увлечь женщину в свои объятия, он любил повторять: «Мистика, чистая мистика!»
И как поразительны критерии, нравственные требования, которые люди применяют к другим. Поглядите сами — какие бездонные пропасти в оценках себя и других! Предельные требования ко всем и полная снисходительность к себе. Летят камни презрения в человека. А в себя? Моя мораль выше твоей. Особенно было грустно слышать слова предельного осуждения Володи от некоторых наших друзей. Казалось, им было бы лучше, если бы его посадили. Но этой темы я больше не буду касаться. Слишком далеко можно зайти, в те бесконечные возможности, где уже сам станешь пропастью. Потому что никто не может похвастать, что «достиг Царствия Божия в себе самом».
Забавный эпизод произошел у меня с Володей Марамзиным в самом начале нашего знакомства. Я познакомилась с Володей в доме Бориса и Иры Вахтиных сразу после нашей с Яковом свадьбы. Внешность Володи была необыкновенной: черная густая борода, искрометные глаза, решительные, страстные движения, казалось, что он все время находится на поле боя. И сексуально окрашенный голос. Выяснилось, что мы оба Кашинские — наши бабушки и дедушки из Кашина. Через два–три дня я случайно встретилась с Володей в автобусе, он с улыбкой уступил мне место, стали беседовать. У нас совпали мнения о только что прошедшем в кинотеатрах фильме Антониони. Мы в экстазе обсуждали тенденции итальянских фильмов. На кольце автобуса, около Финляндского вокзала вышли: кажется, нам по пути дальше — ехать в университет. Продолжаем восхищенное обсуждение кинематографических изысков. «А вы Яшина жена?» — внезапно спрашивает мой собеседник. «Да», — гордо отвечаю. «До свидания!» — слышу: звучат слова, но «причина звука исчезла». Ни фильма, ни Антониони, ни мнения. ни Марамзина. Осталась стоять с недосказанными словами, с разочарованием и изумлением: что я такого сказала, что так внезапно оборвалась наша милая беседа и почему исчез мой собеседник?
Только потом выяснилось, что у Володи, оказывается, был принцип: с женами друзей — никаких романов. Я с ним об искусстве, тенденциях, а он. как бы увлечь ее в сторону сладострастия. Женщины отвлекают от фильмов, идей, и понятно, почему отделяют
По «делу Хейфеца—Марамзина», которое было сотворено только для того, чтобы продемонстрировать бдительность органов, Яков и Вахтин были привлечены свидетелями. Яков и на суде и на следствии отказался от дачи показаний. Участие в «деле» Бориса Вахтина погубило его научную карьеру, а мы приняли трудное решение покинуть страну.
Уже в Америке Яков написал «Письмо из России в Россию» с советами, как вести себя на допросах. Как и на каком основании отказываться от дачи показаний. «Письмо» было опубликовано в седьмом номере парижского журнала «Континент» и передано по «Голосу Америки». «Мудрецы и аскеты различных времен и вероисповеданий изобрели медитацию — особого рода сосредоточение, при помощи которого регулировали не только свои действия, но и помыслы, — напишет Яков, предлагая медитацию, которая помогает при допросах, — весь черный страх заключить в простую деревянную рамку».
Отдельным людям советы Якова помогли, во всяком случае я знаю несколько человек, которые были благодарны за них, и сотрудники всем интересующейся организации говорили допрашиваемым: «Используете метод Виньковецкого». Я не буду описывать допросы самого Якова, который вызывал у сотрудников на удивление уважительное отношение к его твердости и эрудиции. Конечно, не надо преувеличивать такую уважительность, и при первом приказе они вас куда надо посадят, и предадут, однако все равно не могу не подивиться, как на суде над Марамзиным двое из сотрудников сочувственно подходили и расспрашивали Якова о его дальнейших планах, один просто, как родной брат, поздоровался с Яковом (за руку!) и посоветовал уезжать. Как всегда, у нас жертвы и палачи как родственники, и часто убеждаюсь, что только случайные обстоятельства избавляют нас от перемены слагаемых.
Тут в Америке жизненный ритм другой. Тут все непохоже на нашу петербургскую жизнь, и более того, не похоже на предполагаемый образ, «чужого неба волшебство». Здесь тишина и нет никаких шумных посиделок. Каждый живет уединенно. Тут люди не ходят друг к другу так запросто, встречаются только в кафе и ресторанах, не болтают и не ссорятся, ни на что не обращают взгляд, молчат и неизвестно о чем думают. Когда мы переменили империю, если можно теперь это так назвать, и приехали в Нью–Йорк, Иосиф был в Энн–Арборе. Переехали «из мира нагана в мир чистогана» — эту фразу Иосифа из его письма к Якову я взяла названием одной из глав моей книги про Америку. «Это — продолжение в пространстве выглядит на крепкую тройку», — пишет Иосиф и предупреждает Якова, чтобы его надежды не зашли слишком далеко. «Академия (университетская жизнь) состоит из того же материала, что и везде. и ты не должен слишком страдать от равнодушия. Яков, нет иммиграции — есть житье за границей».
«Снявши пробу с двух океанов и континентов, я чувствую то же почти, что глобус. То есть дальше некуда».
В Толстовском фонде, на субсидии которого мы состояли, отношение к эмиграции было сложным. Как определит Иосиф, это были «диаспорные чувства», амбивалентные. Сотрудники фонда помогали устраиваться приехавшим, но не так, «чтобы самим мучаться счастьем других». В один из дней я пришла за недельными деньгами и на вопрос ведущей «Как идут дела?» ответила, что утром пришло письмо из Принстонского университета, и там написано, что Якова приняли в университет на работу. Посовещавшись с начальником ведущая мне сообщила, что больше нам ничего давать не будут — никакой помощи, никаких денег, идите! Я вышла из кабинета с маленьким сыном Даничкой на улицу, потом вернулась, чтобы занять денег на проезд в метро, у сидящего в очереди знакомого. И хотя я огорчилась, и даже немного всплакнула, но перспектива Принстона меня утешала. Когда же вечером Яков сам прочитал письмо, то сказал мне, что в письме речь идет только о принятии университетом документов, а не Якова на работу. Тут я уже по–настоящему заплакала. Мой английский оставил нас без единой копейки. Мы оказались не в Принстоне, а в подворотне. Как я уже писала в «Америке.», Миша Шемякин прислал нам денег из Парижа, а Иосиф из Энн–Арбора позвонил князю Голицыну, директору Толстовского фонда, и попросил, чтобы они продолжали нас подкармливать. Что он говорил князю, я не знаю, может, читал стихи? Однако на следующий день после его звонка нас «вернули в русло помощи», а главный князь так разулыбался и был так со мной любезен, что я даже смутилась. Видимо, уважал стихи, как княжескую привилегию, и на меня упал отсвет стихотворений Иосифа.