Единицы времени
Шрифт:
Всем приходится сидеть за столом, где мы не совсем у места и испытываем разочарование. Всегда есть общество, которое делает нас «обыденным», принижает, и если Иосиф раздражался, то к Якову будто ничего не приставало. В вечерней компании в Хьюстоне речь зашла о любви. Яков вспоминал строчки из Библии, из «Песни песней», из апостола Павла, что «любовь не требует, не просит.» Одна дама вдохновенно произнесла: «Яша, я тебя поняла: не ходи по избам — не перди в окно». Яков с невозмутимым видом продолжил: «Да, это один из аспектов любви — не надоедать». Будучи сам аскетически целомудрен, он мог восхищаться жизненным ритмом своих донжуанистых друзей. «Господи, какой бабник!» — восклицали мы. «Просто ему нравится женщина как таковая», — отвечал Яков. И если мы с подружками говорили про какую-нибудь женщину: «Она такая страшная», то Яша нас осаживал: «Самое большее, что вы можете сказать о ней, — своеобразная. Посмотрите
Еще в самом начале нашего знакомства я сообщила Якову, надеясь его удивить, одну поразившую меня тайну о главном геологе нашей экспедиции, изменяющем жене с одной из наших приятельниц, но не я его удивила, а он меня, когда жестко спросил: «Тебя что, просили мне это передать?» После этого удивления я его уже не баловала никакими пикантными историями.
Яков совсем не одобрил поэму Евгения Рейна «Глаз и Треугольник», описывающую личную драму Иосифа Бродского, и прямо сказал об этом Жене, читавшем ее где-то в кругу приятелей и друзей, считая, что нельзя так втискиваться в чужую жизнь. Ведь Рейн и сам пережил нечто подобное, но Женя и ухом не повел на Яшино неприятие «дружеской» поэмы: «Яков — моралист». Надо сказать, что Иосиф был рассержен и раздражен Жениным поведением и почти с ним не общался, Рейн уже давно жил в Москве. Но потом в Америке Иосиф расслабился, вспоминал Женюру, посвятил ему стихи, простил, пригласил. Не держал зла. Его прощение относилось не только к Рейну, но и к Дмитрию Бобышеву. Иосиф позвонил Дмитрию сразу по приезде Димы в Америку и предложил свою помощь. Этот факт, это предложение Иосифа тронуло тогда меня и Якова, но Дима Бобышев, к сожалению и большому моему огорчению, начисто об этом забыл и свои неудачи сваливал на то, что Иосиф ему якобы мешает. Не только Дмитрий, но и другие мемуаристы всё пытаются высветить неприязнь Бродского к Бобышеву, которая за давностью лет у Иосифа прошла, по крайней мере на поведенческом уровне. Иосиф знал, что Яков дружил с Димой, и это никак не отразилось на их отношениях. Свои мелкости мемуаристы переносят на других. Иосиф воспринял от Ахматовой идею прощения и не раз говорил об этом в своих интервью.
Теперь уже мои размышления: что прощать и кому? И как относиться к предательству любимых? Наверное, Яков и Иосиф могли прощать на каком-то абстрактном уровне. Мне же кажется, что в прощении есть невероятная гордыня — снисхождение, повелевание, к этим аристократическим качествам у меня амбивалентное отношение. Якову я иногда говорила: не бери на себя функцию Бога, прощение — это привилегия Бога. «Ты не знаешь, что тебе простили.» И на самом деле я не знаю, что мне простили и что не простили, и никто не знает. Каждый для себя выбирает сам, что прощать, а что нет. Про себя я могу сказать, что есть такие поступки в поведении людей, которые я не прощаю. Я не могу сказать, что мне кого-то жалко в той или иной ситуации, — жизнь конечна для всех людей. И я не хочу, чтобы меня кто-то жалел, кроме Всевышнего, потому что от человеческой жалости мне становится еще тошнее. И поэтому я не могу себе позволить жалеть других. Для меня в жалости есть какая-то снисходительность, а собственно, сам-то ты кто — бессмертный? Наверное, отдельные люди упрекнут меня в равнодушии, припишут мне черствость, бездушие, но теперь «я как живу, так и пишу, — свободно и свободно», говоря словами Грибоедова.
А как Яков всегда старался найти что-нибудь необыкновенное в творениях своих друзей, которые не всегда отличались особой глубиной. Эта часто неоправданная щедрость меня иногда злила, на что он возражал: «Напиши лучше!» Конечно, это не значит, что Яков не видел, что собой представляет тот или иной человек, и оценки Яковом человеческих поступков были далеки от идеализации. Иногда он предупреждал меня не строить иллюзий о дружеском ко мне отношении некоторых моих подруг, не пытаться всех собирать вместе, не надувать шары, которые не могут летать. Однако фоном его критики всегда оставалось уважение к личности. Сверхиндивидуалистское чувство ответственности. Он всегда был готов помочь, организовать, устроить, похвалить.
Иосиф в Америке тоже кое–кого нахваливал, в том числе и меня. Временами он хотел поддержать поэтическое здание, объединить — все зависит одно от другого, вложить свои мысли, чтоб только писали, чтоб только прославляли русский язык. Иосиф ощущал себя дающим, раздавал эпитеты, чтоб авторы до них росли, вдохновлялись. И непонятно, по долгу дружбы или из уважения к предмету описания. Действительно ли высоко ценил своих коллег или из ностальгических привязанностей? Потому что он мог резко высказываться о никчемности современных произведений: «просто нечего читать», «макулатура.». И сожалел, что ни у кого из современников нет «неповторимого индивидуального ритма». Однако пусть пишут. Когда же наш приятель Дмитрий Ратушевский перевел его стишок
Какие же нужны силы, чтобы преодолеть (или подавить) в себе инстинкт самосохранения? Что ведет к позиции социального дискомфорта, к нежеланию быть «как все»? Как теперь я понимаю, Иосиф бежит от судьбы в очарование языка, который его захватывает и околдовывает своими возможностями. Язык открывает ему другую реальность Через него Иосиф приближается к Высшему смыслу, к Истине. И язык, почувствовав власть над Иосифом, дает ему силы и уводит его далеко–далеко от обыденной действительности — к ее непринятию.
Я долго оставалась во власти общих концепций (сейчас уже больше себе позволяю) и если изредка прорывалась к каким-то свободным проявлениям своего внутреннего голоса, то эти порывы были малозаметными и неосознанными — в сравнении с такими людьми, как Иосиф, Яков, о. Александр Мень. Одним из первых моих свободных поступков быть «не как все», более или менее независимой от общепринятого мнения, было выступление против моих подружек на первом курсе. Мы были на летней практике в Саблино; парни жили за тонкой стенкой, включали музыку и в такт музыке выкрикивали неприличные слова, как в теперешней музыке рэп. И девчонки решили написать письмо в ректорат с жалобой на наших парней — за то, что те нецензурно выражаются. Сколько мне стоило выдержать от моих подружек высокомерного презрения, когда я настаивала — не писать. «Ты — сама такая же. Как ты можешь. Тебе нравится это слушать.» Я сражалась с ними — их было восемь — целый вечер. И я немножко горжусь, что каким-то чудом мне удалось уговорить их написать ироничные частушки на парней, а не донос в ректорат. Потом часть из девчонок и парней переженилась, одна пара моих друзей с тех самых пор живет в счастливом браке. Хотя я жила и плыла по течению вместе с большинством, и инстинкт самосохранения держал меня в общем потоке, но я все же почувствовала тогда, что человек может быть и против, утверждаться в независимости, что вне меня есть что-то, что дает мне силы. Позже я прочла у Юнга, что, для того чтобы отделиться от массовости, человеку нужна точка опоры, находящаяся вне окружающего его мира.
Если ты бескомпромиссный, не плывешь в общем потоке, а создаешь свой собственный мир, то становишься инородным телом и тебя выталкивает из него. Просто по закону Архимеда. Ты отвергаешь правила, а общество отвергает тебя. Совсем необязательно человек попадает в беду из-за политических игр и убеждений. Нередко просто из-за того, что он другой — психологически выше остальных. Превосходство другого может ущемлять. Человек, который открыто выбирает свободу, позволяет себе то, что не принято, даже не посягая ни на какие устои, в любом человеческом обществе не встречает восторга. Почему все должны, ненавидя, изучать марксизм–ленинизм, а кто-то не хочет? Почему все говорят и пишут, используя общепринятые словоупотребления, со всеми советскими сцеплениями, а кто-то один выказывает свое языковое превосходство? Почему все приспосабливаются к социалистическому реализму, а кто-то бросает ему вызов? Естественно, что на таком фоне ущемленности и завистливости поэт, написавший «душа за время жизни приобретает смертные черты», оказывается отщепенцем.
Яков и Борис Вахтин присутствовали на суде над Иосифом. После суда Борис и Яков обсуждали и пересказывали ответы Иосифа, как он держался, как и что. И Яков и Борис были поражены поведением Иосифа, ответами, собранностью и достоинством. Борис Борисович был приятно удивлен, что Иосиф не выказывал никакого раздражения, ни озлобления, а вел себя нейтрально, почти отстраненно. Больше всего Борис был зол на Союз писателей, который не защитил поэта от нападок хамов и необразованных людей, что они не выступили с заявлением, что труд литератора — тяжелый труд.
Мы с подружкой во время первого суда стояли на лестнице. Тут я словно вошла в тот кафкианский мир, о котором только что прочла. Начиталась! Все происходящее окрасилось прочитанным — и мир вокруг показался оледенелым и жутким. Это было не просто столкновение с несправедливостью, которое происходит на каждом шагу, это был взгляд в пустоту, «в ней как в Аду, но более херово». Тебя просто нет, ты — ноль. От тебя, себя ты не зависим. Я ощутила социум как безумие — не просто советская власть, нет, а — общество и ты. С тех самых пор во мне всегда присутствует капля ужаса при встрече с любой, самой обыкновенной бюрократической системой, будь то таможня, оформление документов, ситуации, когда ты впрямую зависишь от социума. Вернее, имеешь дело с человеком, который в этот момент не человек, а выразитель всего к тебе человеческого отношения. Яков говорил мне, чтобы я не обращала внимания, не замечала, не тратила своих эмоций на исправления, замечания, относилась к социальным встречам как к природе. И в природе есть противоречия, а я ее часть.