Единственная
Шрифт:
Он долго смотрел на нее, прищурившись, потом спросил тихо:
– Ты понимаешь, кто он сейчас?
– Вождь мирового пролетариата. Председатель Совнаркома.
– Неет. Он сейчас больной, полуумный старик. Разве может нормальный додуматься до того, чтобы увеличить количество членов ЦК до ста за счет рабочих. Ты видела таких рабочих, которые могут решать кардинальные вопросы жизни страны или даже мира?
– Видела. Каюров, мой отец, и вообще вопрос странный. Михаил Иванович из рабочих...
– Михаил Иванович - нол!
– Но Ильич не ноль. Разве его речь на Конгрессе Коминтерна
– Иногда. Но бывает помрачение. Дзержинский мне рассказывал, как летом он с блаженной улыбкой подписывал приказы о казнях десятков тысяч людей. И сейчас помрачение. Какая разница, войдет ли Грузия в состав Союза непосредственно как хочет Буду или в Российскую Федерацию на правах автономии? Никакой. Он сам за автономизацию, но ему важно дискредитировать меня и Серго. А что Серго дал по морде негодяю, назвавшему его "сталинским ослом"; так за те эпитеты, которые твой Ильич любил раздавать своим противникам, в старину на дуэль вызывали.
– Может, он еще тебя на дуэль вызовет за то, что ты обидел Надежду Константиновну.
– Откуда знаешь? Старуха уже проболталась?
– Все знают, что она была в истерике.
– А он знает, почему? Как тебе кажется?
– Не знает. Она не сказала. Ведь ему было ночью плохо, паралич вернулся.
– Может, именно потому, что сказала... Кто-то из нас... у кого-то выдержки больше... похоже у него.
– А ты говоришь помрачнение. Я ничего не понимаю в "грузинском вопросе", но все говорят, что вы с Дзержинским не правы.
– А ты веришь "всем".
– Я знаю, каким ты можешь быть... нетерпимым. Подумай о своем характере.
– Ах ты ж, моя воспитательница!
– обнял, похлопал по ягодицам.
– Я подумаю, я крепко подумаю, но ты мне помоги, как жена, как друг. Я должен быть в курсе всего, что там у вас творится.
А творилось все время. То распоряжение готовить материалы по "национальному вопросу", то распоряжение той же Фотиевой прекратить.
Нервный разговор с Фотиевой Марией Ильиничной:
– Генсек ответил, что материалы без Политбюро дать не может (злобный взгляд Марии Ильиничны в ее сторону).
Мария Ильинична круто повернулась, ушла, вернулась с Надеждой Константиновной. Зря. Хотя у Лидии Александровны характер железный, все же она женщина и совсем скрыть свою неприязнь к Надежде Константиновне ей не удается. Правда, отвечает ей не так холодно, как ее золовке, но что-то едва уловимое в интонации выдает. И вообще последний месяц уверенности и сухости в ней добавилось. Иногда разглядывая ее остроносый профиль, Надежда отвлекалась на мысли неожиданные: знает ли эта женщина любовь земную, страдала ли от неразделенного чувства, обнимала ли кого-нибудь ночью. Ходили слухи, что она неравнодушна к Цюрупе, но это слухи, а в приемной распоряжалась поджарая, коротко стриженная начальница, мало напоминающая существо женского пола. К тому же Цюрупа с его белогвардейской породистой внешностью заставлял неровно дышать не одну служащую Рабоче-крестьянской инспекции. И все же особенно заледенела Лидия Александровна, когда Ильич начал диктовать свою работу "Как нам реорганизовать Рабкрин" - ведомство красавца, отца продотрядов Цюрупы.
Лишь иногда, во время совместных чаепитий
Иосиф очень веселился, когда она рассказала ему о своих наблюдениях.
– Ну, конечно, женится он должен был на ней, она просто создана для него, совместное подполье еще больше подтвердило это и как он не понял? Вроде меня, который тоже не понял, что его революционная судьба - Маняша. На гимназистку польстился, а тот - на пышки. Курочки вы рябы, дурочки вы бабы. Митрофаны, истинные Митрофаны.
Зима волоклась медленно, сырая, с ледяными ветрами. В пальто можно было только перебежками по Кремлю - из дома в секретариат и обратно.
Мамаша, осмотрев свое изделие времён Февральской революции, сказала, что можно перелицевать и заново простегать ватную подкладку. Вот только ваты новой достать негде. Решили спросить у Маруси, которая владела обширным списком полезных людей. Правда, Сванидзе собирались в Тегеран, Марусе, конечно, не до ваты, но почему не попробовать.
Маруся ахнула, увидев драную подкладку с вылезающими клочьями ваты:
– Никакой перелицовки. Твой муж Генсек, ты - дама. У меня на Молчановке есть Матрена Акимовна, она одеяльщица, простегает в лучшем виде, а верх - возьмешь мое пальто. В Тегеране теплого не нужно. И потом, Надя, нужно носить корсет, извини, но после родов у тебя обмяк живот, поедешь со мной, это близко - проезд Художественного театра, чудная корсетница, и к Марсель Васильевне - за шляпой. За кружевцами в Царицыно к Поле Храповой вряд ли успеем, в крайнем случае оставлю свои воротнички, платье сошьём в Пошивочной ГОРТа.
– Мне надо только пальто.
Но Маруся наморщила курносый носик:
– Нет, в таком виде я тебя не могу оставить. Я виновата - запустила тебя, я и исправлю.
– Иосиф не даст денег на шляпу и корсет, это же дорого.
Но он неожиданно дал легко. Открыл ящик письменного стола:
– Бери, Татка, из моей заначки, бери, не стесняйся. Действительно ты что-то пообносилась.
Два дня носились с Марусей на машине от Молчановки, в Фалалеевский, оттуда на Ильинку, с Ильинки - все-таки в Царицыно к звероватой Поле, которая на робкую похвалу Надежды "Хорошие кружавчики" пробурчала презрительно: "Кружавчики! Это из Эрмитажа, им цены нет".
На этом поездки закончились, Надежде и так было невмоготу видеть синюшные от голода лица швей, раздеваться, стесняясь своего белья, одеваться, путаясь в рукавах, пуговичках, заходить в чужие квартиры, уставленные мебелью красного дерева со вздувшимися пузырями фанеровки там, где ставили горячие чайники. Маруся же чувствовала себя совершенно свободно.
– А эта чашечка? Какая прелесть? Попов?
– Корнилов. Обожаю Корниловские вещи, я вообще поклонница зеленого, это мой цвет. Сколько?