Единственная
Шрифт:
До прихода Павла отмыли пол и ковры, напекли пирогов, Надежда сварила свой знаменитый борщ, и все это под музыку «Детского альбома» Чайковского, который старательно разучивала хорошенькая бойкая Кира. Надежда даже спела по-французски песенку из альбома про двух братьев. «Первый брат пошел на Север…», Кира сбивалась, начинала сначала, — «Первый брат…»
— Никогда не думала, что ты можешь быть такой живой, такой очаровательной, — тихо сказала Женя. — В Москве от тебя дышит холодом.
— Спроси меня, чего мне хочется сейчас больше всего?
— Не буду, потому что знаю.
— А вот и не знаешь.
— Устрой каток в Зубалове.
— Ты представляешь меня на коньках в Зубалове?
— Нет. Но зато очень хорошо помню, как увидела тебя в первый раз. С белым пышным воротником вокруг шеи, а на личике такая радость, такая любовь. Твое лицо поворачивалось за Иосифом, как подсолнух за солнцем. Старайся его любить, что бы ни происходило — люби его. В этом и его и твое спасение.
— Спасение от чего?
— Не знаю. Не могу объяснить. Но иногда, особенно ночью, мне кажется, что мы все летим в какую-то черную воронку, вместе с нашими детьми и домочадцами. Моя сестра, она простая женщина, она видела Иосифа один раз и с тех пор все повторяет: «Ох, конопатый!» И сколько я ни допытываюсь, что значит это «ох» — объяснить не может, вот и мне сейчас, глядя на тебя, хочется сказать: «Ох, цыганка!», а спроси меня — тоже не отвечу.
Павел удивил тем, что к ужину переоделся и побрился, раньше этого не было (вспомнила Эриха, его отутюженные костюмы, накрахмаленные рубашки, ухоженные руки). Пробор в темных и тоже слегка набриолиненных волосах брата был идеально прям.
— Ты выглядишь теперь как настоящий дипломат, — сказала, когда они остались одни в столовой.
Женя ушла укладывать детей.
— Nobles oblidge, — как-то сухо усмехнувшись, ответил он. — Пойдем в кабинет.
«Это тоже новое — разговор в отсутствие Жени. Интересно, о чем?»
Но Павел расспрашивал подробно о лечении, о жизни в Чехии, об учебе в Академии, о том, что пишет Иосиф.
— У него сейчас трудное время. Я слышал, что в Москве были листовки, ты видела?
— Да. В Академии они тоже ходили. В них говорили, что партия оторвалась от масс, и самое неприятное — написаны от имени простых рабочих: глуховских ткачей, киевских арсенальцев и днепропетровских металлистов. Но это было в прошлом году.
— Ты Иосифу говорила?
— Конечно. Но ему было не до листовок, его волновал блок между правыми и левой оппозициями.
— Это было исключено.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что правые склонны к беспринципным политическим комбинациям. Для них борьба за власть важнее политических принципов.
— Невысокого же ты о них мнения.
— Не обо всех. Есть такой в Московском комитете Мартемьян Рютин, вот он мне рассказывали, сказал Иосифу на пленуме: «Правый уклон — ваша личная выдумка, чтобы расправиться с неугодными вам членами политбюро». Это уже серьезно.
— Скажи, а это правда, что пишут газеты здесь: в деревне бегут от колхозов, массовый убой скота и при этом бешенные темпы индустриализации.
— Ты ведь должна знать лучше меня…
— Откуда? Из «Правды»?
— Но ведь для Иосифа выписывают эмигрантские издания.
— Это для Иосифа.
— Действительно. О деревне знаю только
— Это невозможно!
— Все возможно. Мы здесь закупаем оборудование. Например, для производства артиллерийских систем, вербуем квалифицированных рабочих и инженеров. В основном, это члены компартии, потерявшие работу из-за кризиса. И нам хорошо и Германии, потому что утишает здесь классовую борьбу. Но дело в том, что часто эти люди возвращаются назад и возвращаются совсем с другими настроениями — они разочаровываются в социализме. Многие уходят из партии, потому что видели, как эксплуатируют русских рабочих. Мы реквизируем хлеб и продаем его за границу, на эту валюту закупаем оборудование. По сути мы помогаем националистам придти к власти, к тому же Коминтерн запрещает коммунистам объединиться с социал-демократами. Мы тайно потворствует многим нарушениям Версальского договора. Это в нашей политике в отношении Германии, что же касается наших внутренних дел, то Иосиф не хочет понять, что в историческом процессе экономика и политика как причина и следствие все время меняются местами. Если он будет сохранять политический режим нетерпимости, то индустриализация и колхозное строительство дадут не те результаты, которые ожидаются. Совсем не те, возможно, даже противоположные.
— Но мне один человек сказал, что война Советского союза и Германии неизбежна, что это вопрос времени.
— Неглупый человек. Он чех?
— Да.
— Чехи боятся за Судеты. Правильно боятся. Ну ладно. Ты похорошела, помолодела. С каким настроением возвращаешься?
— Мне будет одиноко без вас с Женей и без Алеши с Марусей.
— Как у вас сейчас отношения?
— Если веду себя тихо, ни во что не вмешиваюсь, то и отношения ровные. Да, забыла тебя поблагодарить за деньги, что перевел на мое имя. Они нам с папой очень помогли в Ленинграде.
— Ерунда. Не стоит благодарности.
— Совсем не ерунда. Сумма большая, ты от семьи оторвал. Женя знает?
— Женя тебя любит. Не убегай больше, не дразни Иосифа.
— Ты спросил о настроении. В Москве без вас мне одиноко. Помнишь, когда мне было лет шесть, маму неожиданно увезли в больницу, и мы остались одни?
Ты — за хозяина. Мыл полы, читал мне книги… Вот ощущения сиротства такое же. Только нет тебя, поэтому… страх. Мне страшно туда возвращаться, Павлуша. Это возникло здесь. Наша жизнь отсюда представляется темным хаосом.
— Если бы хаос, нет, Надюша, там наступает порядок. Железный порядок казармы, или точнее — семинарии, труд и молитвы.
Молчание.
Павел встал, подошел к ней, погладил по голове.
— Милая моя сестренка, не бойся. Ты не должна бояться.
— Он присел на подлокотник её кресла обнял:
— Иосиф тебя любит… дорожит тобой, не убегай от него, это его ожесточает.
— Но если иногда невыносимо… Он унижает меня, заставляет ревновать, не занимается детьми.
— Надя, о чем ты говоришь! Опомнись! — он резко встал, вернулся в кресло, вынул из ящичка изящного столика темную папиросу, закурил. Она вдруг увидела, как он красив: породистая голова с выпуклым затылком, высокий лоб, смуглая кожа.