Единственная
Шрифт:
Иосиф был потрясен ее сообщением о появлении Ильича в Кремле, даже обычная невозмутимость слетела. Подробно расспросил, как выглядит, что говорит и усмехнулся, лишь когда упомянула об утробном «рыбинские».
А вечером другого дня сам рассказал (ей понадобилось уйти из Секретариата задолго до обеденного перерыва), что Ленин снова в Горках, увезли срочно, так как у него начались конвульсии.
— Странно. Он замечательно выглядел. Почти совсем как прежде.
— Видно напрасно ездил, растрясло дорогой. А эта, говоришь, злобно на тебя смотрела? Все не может тебе простить, что
— Нет. Дело в чем-то другом. А в чем — не пойму. Может быть потому что из-за меня ему пришлось ехать. Ведь я не нашла какую-то тетрадку.
— Ну… вспомнила баба, как девкой была. Когда это было. Значит, сказал, как в бочку «рыбинский»? Хе! Смешно! Очень смешно!
Попутчиков судьба послала странных: даму с большим количеством багажа и двух краскомов. Один все время курил в коридоре у опущенного окна, глядел мрачно, другой — часто ошибался и с возгласом — «Пардон, мадам!», закрывал дверь ее купе.
Дама притащилась знакомиться вечером. Предложила поужинать вместе.
— В вагон-ресторане так противно воняет, я убежала.
Надежда вынула пластмассовые коробки с приготовленной Женей едой, дама принесла удивительно красивые фрукты, бутерброды с темно-красным мясом, нарезанным почти прозрачными ломтиками и бутылку красного вина.
Надежда похвалила фрукты:
— Та воны ж итальянские! — воскликнула попутчица с хохляцкой пылкостью.
Во время ужина рассказала, что муж работает в консульстве в Риме. Рим город хороший, теплый, такой же как ее родная Одесса, но цены немыслимые. Женщины консульства раз в неделю ездят все вместе на рынок и закупают продукты оптом. Так дешевле.
— Ой, вы не поверите, это ж целая кумедь. Мы же языка не знаем, все показываем, какая часть туши нужна. Если задняя, значит, хлопаешь себя по мадам сижу, если вымя — соответственно по титькам. Говядина — муу, баранина — бее, свинина — хрю-хрю, так смешно, так смешно — одним словом кумедь. И они смеются, зазывают: «Сеньора Руссо! Сеньора Руссо!»
Надежда представила картину на римском рынке, и ей стало тошно, но дама уже рассказывала о пока недоступной мечте — американском холодильнике. Описывала этот фантастический аппарат и, к счастью, не задавала никаких вопросов. Ей хватало своих рассказов. Потом вдруг широко зевнула, похлопав ладошкой по рту, засмеялась:
— Ой, заговорила вас, а сам от вина этого осовела, красное на меня всегда так действует, совею, почивать хочу. А вы?
— Я тоже.
Спать не хотелось совсем, но и думать тоже. Открывала Дмитриевского фальшиво, читать не хочется. Снова за Есенина — натыкалась:
Ах, сегодня так весело россам Самогонного спирта — река Гармонист с проваленным носом Им про Волгу поет и Чека Жалко им, что октябрь суровый Обманул их в своей пурге И уж удалью точится новой Крепко спрятанный нож в сапоге.Приближалась прежняя жизнь, и та, недавняя, заволакивалась серой пеленой, похожей
Сонный проводник сказал, что стоянка десять минут. Комбриг теперь курил возле вагона и со старомодной галантностью помог ей сойти по ступеням. Она близко увидела его худое серое лицо с небольшими усами и неожиданно тревожно-измученным выражением светлых глаз.
Паровоз впереди пыхтел, выпуская время от времени вбок мощную струю пара, и она пошла к хвосту поезда. Точно так же, как на станции Беков за маленьким обрывом низкого перрона начинались поля. Но не видно было ни стогов, ни скирд — просто рябое с проплешинами пространство, будто пораженное лишаем.
— Тетечку, — прошелестело рядом.
Она оглянулась. Никого.
— Тетечку, дайте йисты. Ради Христа дайте.
— Где ты?
Детский голос доносился откуда-то снизу. Она чуть пригнулась. Из-под платформы по-обезьяньи выползло существо в серых лохмотьях с огромным животом. Из лохмотьев торчала бритая голова, обтянутое кожей личико с огромными глазами.
— Хлиба. Ради Христа, — снова уползло под платформу.
— Сейчас, сейчас.
Бегом к своему вагону, трясущимися руками прижала к груди Женины пластмассовые коробки. В коридоре наткнулась на комбрига, поезд дернулся, коробки упали на пол. Вывалились котлеты, салат.
— О, Господи, помогите мне!
Поезд дернулся. Было слышно, как проводник с силой захлопнул дверь вагона.
— Не волнуйтесь, — комбриг складывал котлеты, бутерброды. — А остальное, видимо, уберет проводник. Уже не годится.
В открытое окно потянуло утренним холодом. Она увидела, что рукав его гимнастерки испачкан кремом.
— Простите. Я сейчас, сейчас.
Принесла из купе бумажные салфетки. Стала аккуратно прикладывать к жирному пятну.
— Это пройдет, впитается, как неловко, у меня есть карандашик от пятен, да, да, но сначала надо промокнуть.
Он вдруг резко повернулся, вцепился в приспущенную раму окна.
Мимо проплывали запасные пути, состав из теплушек. Зарешеченные маленькие окна высоко. Ей вдруг показалось, что в окне лицо.
— Что это?! — испуганно спросила она.
— Вагонзак, — коротко ответил он, не обернувшись к ней.
— Там люди?
Он не ответил.
Проводник остановился молча посмотрел на салат и пирожные на полу.
— Товарищи пассажиры, пройдите в ваши купе. Я должен убраться.
— Извините, это у меня упало.
— Что вы, какое беспокойство! Сейчас приберем, — он многозначительно резко дернул вверх раму окна. — Вот так.
Она сошла в Одинцове. Поезд остановился, не доезжая до станции, в вагон влетели Сергей Александрович Ефимов и охранник Иосифа, его любимчик, кажется, по фамилии Власик, ловко подхватили ее багаж и по пустынному коридору — к тамбуру. Проводник отсутствовал, и ее бережно принял со ступенек загорелый белозубый Стах.