Ее андалузский друг

Содерберг Александр

Какой-то молодой отец с коляской встревоженно покосился на него и поспешно отвел взгляд. Ларс снова закрыл глаза и попытался вернуться к своим ящичкам, но его отвлекли, потому что кто-то громко высморкался у него над ухом. Металлический голос из динамиков объявил: «Технический университет», пробурчал что-то о пересадке на электричку Руслагсбанан. Потеряв мысль, Ларс сдался — ящички в его сознании обратились в труху.

Открылись двери, в вагон ввалился алкаш, который стал приставать к молодой женщине, сидевшей и читавшей книгу в дальнем конце вагона. Полгода назад Ларс подошел бы к нему, предъявил

свое полицейское удостоверение и вынудил пьяницу сойти с поезда. Теперь ему было наплевать, он смотрел в пол. Пьяный шумел на весь вагон, женщина страдала.

Сидя на полу в своем кабинете, Ларс рисовал на листе бумаги, записывал все события последних дней, задавал вопросы самому себе: Гунилла, София, машина, исчезнувшая из виду возле парка Хага. Что такого знает Гунилла, чего не знает он? Ларс записывал и рисовал на бумаге: имена, стрелочки, вопросительные знаки. И еще Андерс. Что Андерс Аск делал там с Гуниллой?

Новые вопросы — и никаких ответов. Он писал, думал, снова писал — листок был уже весь исписан, слишком много слов, слишком много вопросительных знаков.

Ларс поднялся с пола, посмотрел на две картины, висевшие на стене: на одной была изображена обезьяна в гавайской рубашке, сидевшая на унитазе с рулоном туалетной бумаги во рту. Эта картина висела у него на стене в детстве — она всегда была с ним. Рядом с ней висела увеличенная фотография Инго Юханссона [21] в шортах и боксерских перчатках — он чуть наклонен вперед, готов к бою. Эту фотографию отец подарил ему, когда Ларсу исполнилось восемь лет. «Инго — не тряпка, а настоящий мужик, запомни это, парень». Леннарт любил пропустить рюмочку перед обедом, любил в шутку побоксировать с сыном — хотя всегда бил его чуть сильнее, чем просто в шутку. И еще он говорил, что миром правят евреи и что Улоф Пальме — коммунист, что-то в этом духе.

21

Ингемар Юханссон — знаменитый шведский боксер, серебряный призер Олимпийских игр в Хельсинки (1952), чемпион мира в тяжелой весовой категории среди профессионалов (1959/60).

Ларс снял со стены обезьяну и Инго, положил их на пол и достал из ящика стола толстый фломастер. Встав перед большой белой стеной, он стал переносить на нее то, что только что записал на листе бумаги. Он писал, рисовал, изображал, а потом, отступив назад, разглядывал свое произведение… Чего-то не хватало.

Ларс распечатал на компьютере фотографию Софии, поместил ее в центре схемы, снова отступил назад, оглядел свое творение. Она смотрела на него со снимка, он разглядывал ее. Кажется, в его схеме наметилось нечто, чего он пока не мог ухватить. Ларс стал чесать ногтями голову, сердце у него забилось чаще. Он распечатал на компьютере фотографии других людей — всех, кто имел какое-либо отношение к делу, прикрепил их на стену — веером вокруг нее. Написал, кто они такие, что они сделали или не сделали… нарисовал красные линии между ними, чтобы обозначить связи.

Все линии вели к Софии.

Софии позвонил Гектор. Его голос звучал почти виновато, словно он осторожничал,

не желая напугать или расстроить ее. Он сказал, что ему нужна ее помощь. Она догадалась, что это повод для встречи.

Гектор полулежал на диване в гостиной своей квартиры в Старом городе, София сидела рядом, изучая трещину на его гипсе. Она осторожно отогнула кусочек гипса.

— Я не могу оценить, срослась ли твоя нога. Тебе надо поехать в больницу, показаться врачу.

— Сними мне его, — проговорил он.

— Тебе нужно носить его еще как минимум неделю.

— Мне не больно, я могу шевелить ногой внутри гипса, так что все уже наверняка в порядке.

— И как давно ты ходишь с такой трещиной?

— С того вечера.

С того вечера… Никто не хотел вспоминать о том вечере — и ей менее всего хотелось об этом говорить.

— Ты уверен? — спросила София.

— В чем?

— Что ты хочешь снять гипс. Может быть, еще рано — могут возникнуть осложнения.

Гектор кивнул:

— Сними его.

— Клещи, ножницы?

— Ножницы — в кухне, во втором ящике сверху, клещи — в ящике с инструментами под мойкой.

Она поднялась, вышла в кухню и принялась рыться в его ящиках. Нашла ножницы. Затем открыла дверцу под мойкой, вытащила ящик с инструментами и нашла то, что искала, — пассатижи. Однако они были слишком маленькие — процесс займет много времени.

София снова вернулась в гостиную. Гектор по-прежнему полулежал на диване и следил за ней глазами. Она снова уселась рядом с его ногой, начала отламывать и резать гипс, продвигаясь сверху вниз, все время ощущая на себе его взгляд.

— Ты мог бы сделать это и сам, — проговорила она, работая пассатижами.

— То, что произошло в тот вечер, — продолжал он, — никак не предназначалось для твоих глаз и ушей.

— Арон мне это достаточно доходчиво объяснил, — сухо ответила она.

— Он тревожится, а я — нет.

София посмотрела в глаза Гектору:

— Я должна тебе верить?

— Да.

— Что ты не тревожишься?

Он встряхнул головой:

— Совершенно точно.

— Почему? — спросила она.

— Потому что я тебя знаю.

— Вовсе нет, — возразила она. — Ты меня совсем не знаешь.

— Потому что ты хорошо ко мне относишься.

Она снова взглянула на него. Ей не понравились эти его слова, не понравилась самодовольная улыбка у него на лице.

Должно быть, Гектор заметил ее реакцию. Улыбка погасла. София продолжала резать гипс.

— Я не злой, — неожиданно произнес он.

Она продолжала делать свое дело, не отвечая на его слова, и впервые почувствовала в нем какое-то отчаяние. Почти незаметное, но ощутимое чувство паники, с которой он изо всех сил старался справиться.

— А твой муж? — спросил он, стараясь говорить будничным тоном. Словно они снова оказалась в больнице и продолжали играть в вопросы и ответы.

Пассатижи продолжали разламывать гипс.

— Ты никогда о нем не рассказываешь, — продолжал он.

— Да нет же, я тебе говорила. И ты уже меня о нем спрашивал.

— Спрашивал, но ты ничего мне не рассказала.

— Он умер, — чуть слышно проговорила она, полностью занятая гипсом.

— Да, но хоть что-нибудь?

— Тебя это не касается.