Ее последний герой
Шрифт:
Ну и так далее. Анна сидела в кресле, опустив глаза, и разглядывала свои ногти. Когда маман остановилась, чтобы перевести дух, Анна подняла на нее глаза и, посмотрев в упор, тихо и твердо спросила:
– Все?
Мать закашлялась и тонко вскрикнула:
– Люба!
В дверях возникла прислуга.
– Теплого молока, – трагически произнесла хозяйка и прижала ладонь к правой груди.
Анна встала и пошла к двери.
– Ладно, мам. Поправляйся! Надеюсь, ты не сильно хвораешь.
Мать привстала на локти и крикнула дочери
– Дура! Что ты делаешь со своей жизнью? Оглянись: как люди живут?
Анна обернулась:
– Люди? А, да, хорошо. Я очень рада за людей, особенно за тебя, мама.
Обуваясь в коридоре, она быстро огляделась. Темная дубовая мебель, бронзовые светильники с шишечками синего хрусталя, ковер, отливающий перламутровой нитью. Запах богатства и стабильности. Такие квартиры она видела в кино, скорее всего, в английских фильмах. Маман молодец! Чтобы в ее годы и при такой конкуренции сбылись мечты всей жизни! И так обходиться с прислугой! Словно и не было в ее жизни проектного бюро, переполненных электричек, очередей за куском колбасы и пятиметровой кухни в хрущевке.
Стали собираться на дачу. Анна обещала Городецкому, что будет приезжать ежедневно, после работы.
– Ну а пока меня нет, вы, мальчики, прополете огород и приготовите ужин! – шутила она.
– А корову не подоить? – усмехался Городецкий, кидая в чемодан старые шорты и майки.
– Когда заведем – пожалуйста, – серьезно кивала Анна.
– Слушай, а может, и вправду – кур, там, гусей, козу? Кто еще бывает? – вдруг серьезно задумался он. – Будем жить натуральным хозяйством, утеплим дом, и ты наконец уйдешь с работы. И будем мы вместе круглые сутки. Сколько мне осталось, Ань? Зачем палить время?
Она отмахивалась:
– Илюша! Крестьяне из нас – сам понимаешь. Что ты, что я… Одна надежда на папу.
Потом села на стул и задумчиво улыбнулась:
– А было бы здорово! Поправили бы домик, устроили бы камин. И на весь год. Лес вокруг. Папа бы пек нам оладушки к завтраку, я бы разводила цветы… А ты… – Она оглядела Городецкого и хмыкнула: – Ты, мой милый, как всегда, вредничал бы, капризничал, придирался и был бы недоволен жизнью.
Он внимательно посмотрел на нее и покачал головой:
– Нет, Анюта. Не так. Не как всегда и не как обычно. Потому что, Анька, я впервые бы был счастлив.
Переезд назначили на вторые июньские выходные, потому что Анна собралась в командировку. Небольшую, на три дня, – в Таллин на конференцию молодых экологов, которую ей предстояло освещать.
Он смотрел на то, как она собирает чемодан, и молчал, не выпуская изо рта сигарету.
Она подняла глаза и посмотрела на него. Он отвернулся, но она заметила в его глазах слезы.
– Самолет, – смущенно пробурчал он. – Все время с ними что-то случается. Ну и вообще… Разлюбил я расставания к концу своей жизни, даже короткие.
– Это старость, Илюша, – заметила
Он согласно покивал:
– Привези себя, Ань, и поскорее.
– А ты, мой любимый, носи на груди свой мобильник, слышишь? А то, как всегда, забудешь в ванной или в холодильнике, а мне волноваться. Слышишь, Илья? На груди!
Он покорно кивнул:
– На груди, Ань. На груди. Под самым сердцем. А в сердце ты, Анька. Одна ты.
В Таллине лили беспрерывные дожди, но на улицах все равно пахло корицей и кофе, а тоски и уныния не наблюдалось. Конференция была скучная, доклады занудные, и Анне хотелось поскорее вырваться на улицу и снова и снова вдыхать запах дыма из печных труб Старого города. Она и вправду купила копченой рыбы, шоколадных конфет и пару клетчатых байковых рубашек в подарок Илье и отцу. В последний вечер она безуспешно дозванивалась ему до глубокой ночи. Ну конечно, опять телефон на балконе или в ванной на стиральной машинке. Три дня пролетели мгновенно.
Сев в самолет, она блаженно прикрыла глаза и стала мысленно твердить: «Скоро я буду дома. И завтра мы помчимся на дачу». Ни одной тревожной мысли.
Дорога из аэропорта в город оказалась на удивление быстрой, к десяти вечера поток машин успел почти схлынуть.
На лестничной клетке было очень накурено – сильнее обычного. «Чертов люмпен, – подумала она про соседа, – хоть бы окно приоткрыл». Но приоткрыта была дверь в квартиру Городецкого. Она удивилась, но не особенно: так пару раз бывало, когда Илья выносил мусор.
– Старость, что поделаешь, милая! И даже диагноз: деменция называется.
– Рассеянность, – не соглашалась она. – Думаешь черт-те о чем!
Он согласно кивал:
– Вот именно. Черт-те о ком, так точнее. Конкретнее – о тебе.
Анна толкнула дверь и зашла в квартиру. Услышала сильный запах валокордина, и сердце тревожно забилось.
Было темно, она нащупала выключатель, щелкнула им и одновременно крикнула:
– Илья! Все в порядке?
Ответа не было. Она влетела в комнату и сразу включила свет. На диване спала пожилая женщина, покрытая пледом. Из-под пледа торчали ее пятка в светлом носке и седые кудряшки на затылке.
Женщина резко села и спустила ноги на пол. Она испуганно моргала и смотрела на Анну.
– Кто вы? – тихо спросила Анна. – Где Илья?
Женщина засуетилась, отбросила плед, стала нервно приглаживать волосы и одергивать помятую юбку.
– Я… – замялась она, – Евгения Семеновна, Женя. Жена Ильи Максимовича, в смысле бывшая.
Она замолчала, снова часто заморгала и, как рыба, тяжело задышала открытым ртом.
– Где Илья? – тихо повторила Анна.
Женя сделала шаг вперед, потом отступила назад и, опустив глаза, проговорила одними губами: