Ее последний герой
Шрифт:
Никогда не унывавшая Женя вызывала у Городецкого не просто уважение, она вызывала искреннее, неподдельное восхищение.
Когда он немного окреп, она повела его в Сокольники, крепко держа под руку, как больного отца или брата. Он быстро устал, и они присели на лавочку. Женя открыла сумку и достала два бутерброда с ветчиной и термос с горячим сладким чаем.
Он отвернулся и сглотнул комок. Так о нем не заботился никто и никогда. Даже мама, хотя маму он помнил совсем плохо.
А Стася из его жизни все еще не уходила. Появлялась к вечеру, садилась у него в ногах, что-то мурлыкала,
– А что такое любовь, по-твоему?
Она растерялась и задумалась. Потом, словно обрадовавшись, стала перечислять:
– Любовь – это нежность. Прикосновения. Трепет. Скука без тебя. Мысли об одном тебе. И никого больше на всем белом свете. Твое и мое тело… Любовь – это я и ты! Еще: один сон на двоих.
– Да? – притворно удивился Городецкий. – И только?
– А разве этого мало? – искренне удивилась Стася.
– Для меня – да, – отрезал он. И добавил: – Любовь – это забота. Впрочем, ты, скорее всего, этого не поймешь. – И жестоко припечатал: – Никогда.
Женю он не хотел. Понимал, что все ее неоспоримые человеческие достоинства – огромная ценность, но воспринимать как любовницу… Да нет! Ее можно было рассматривать только как жену. И через год с небольшим сделал ей предложение.
А спустя три дня на пороге возникла Стася и сообщила о своей беременности.
Он выслушал ее и, не вдаваясь в подробности, вынул из кошелька деньги.
– Когда договоришься, отвезу, – сказал он. – Только предупреди заранее.
– Благородно, – кивнула она и, не взяв деньги, побежала по лестнице вниз.
Он вздохнул, захлопнул дверь и вспомнил всех чертей сразу. Виноватым себя он не чувствовал: Стася клялась, что принимает какие-то «стопроцентные» таблетки. Значит, специально, такой хитрый женский ход. Надоело. Такое хорошо в молодости, когда есть запал и силы играть. А он уже навидался – и истерик, и слез, и шантажа.
Ему теперь надо другое: омлет по утрам, бульон на обед, чистые рубашки, носки стопочкой. Крахмальный пододеяльник и свежий чай в подстаканнике. И газета на тумбочке у кровати.
Да, ему нужны спокойствие, доверие и уверенность в завтрашнем дне и в человеке, который рядом. Кончились половецкие пляски.
Он подошел к телефону и набрал Женин номер. И очень обрадовался, когда она подошла к телефону. Неподдельно обрадовался, искренне.
Ткаченко возник рано утром, совсем рано, часов эдак в семь. Городецкий застыл у открытой двери, протер спросонья глаза и наконец спросил:
– Что, сдурел? С бодуна, что ли?
Сашка, с перекошенным от ярости лицом, шагнул в прихожую, оттерев хозяина плечом, и наконец выдавил из себя сквозь зубы:
– Ну и гнида же ты, Городецкий! Даже не гнида, дерьмо!
Илья поднял брови и покрутил пальцем у виска.
– Допился, – констатировал он. – Понимаю. – Потом пошел на кухню, открыл кран с холодной водой и вежливо осведомился: – Чайку?
Сашка влетел на кухню и схватил его за грудки:
– Ты что, не понял, сволочь?
Городецкий
– Ты о чем, Сашуля?
Ткаченко плюхнулся на стул.
– Ты так и не понял?
– Не-а.
Сашка ухмыльнулся:
– Не понял. Все ты понял, гад! А если «не очень», то я объясню.
Городецкий уселся напротив, закурил сигарету, положил ногу на ногу и произнес:
– Слушаю.
– Слушает он! – снова взорвался Сашка. – А про девочку эту послушать не хочешь?
– Про девочку? – снова удивился Илья, разумеется поняв все с первой минуты. – Про какую такую девочку, изволь уточнить.
– Уточняю! – взревел Ткаченко. – Про девочку Стасю, помнишь такую или забыл?
– Господи, – тяжело вздохнул Городецкий, – а тебе-то какая печаль?
На каверзный вопрос незваный гость не ответил и спросил:
– Жениться на ней собираешься? Ребеночка признавать? Она же вся в соплях, вены пыталась резать!
Городецкий брезгливо поморщился:
– Вот именно, вены резать. Вот от этого бреда я и сбежал. Ты это способен понять? Лилька с ее пьянками, Магда с ее депрессиями. Теперь эта со своими венами… Устал я, Ткач, от бабских штук! Понимаешь? Молодость это… Игрушки. К тому же вранье, мерзкое, дешевое вранье. Говорила, что предохраняется, пьет таблетки. Я ведь никого не обманывал, Ткач, ни загса, ни попа с кадилом не обещал и про детей тоже все объяснял. Хватило с меня Артура! Неудачное от меня потомство выходит, да и поздновато мне. Никому я не врал, поверь!
– А что теперь делать? – Ткаченко поумерил пыл. – Девчонка одна, без родни, избавляться от ребенка не собирается. Тебе молодость надоела? Так тащи в койку пенсионерок! Наверняка обойдешься без беременностей и «дешевого бабского вранья».
Городецкий встал к закипевшему чайнику, бросил в свою чашку три ложки растворимого кофе и обернулся на Сашку:
– А ты женись на ней, Сань! Такая хорошая девочка, как ты говоришь. А она и вправду хорошая, Сань. Так тебе кофе или все-таки чай?
Ткаченко вскочил, опрокинув тяжелый стул, и выбежал в прихожую.
– Советчик! Чтоб ты сдох, сволочь! Ничего хорошего от тебя! – выкрикнул он на прощанье и громко хлопнул дверью.
Городецкий открыл холодильник, пару минут изучал его содержимое и наконец достал сыр «Виола» и докторскую колбасу. Потом спокойно и размеренно сделал три бутерброда, поудобнее уселся в любимое кресло, бросил взгляд на опрокинутый стул и, тяжело вздохнув, развернул газету. Никто не помешает ему позавтракать – ни дурные вести, ни экзальтированные бабы, ни их сумасшедшие адвокаты. Он не ведется на эти игры, слишком для этого зрел и опытен. А этот… защитник несчастных и угнетенных сам на бедную птаху запал. Просто запал, и все. Вот странно, между прочим! Такой Сашка красавчик, а бабы от него никогда не помирали! Зойка, первая жена, ушла к неизвестному и нищему оператору. От такого-то звездуна! И Галка была, припомнил он, гримерша. Красивая баба, глаз не оторвать. Он за ней пару лет бегал. Галка была не из недотрог и особенно этого не скрывала. А вот Ткаченко не дала, сама говорила. Значит, с изъяном красавец, не иначе. Бабы, они такое нутром чуют…