Ее последний герой
Шрифт:
Жизнь Анны Левковой стала похожа на жизнь ее отца. Они переехали на дачу. Настоящая осень, промозглая, с колючими дождями, ветрами и утренним холодом, никак не наступала. О ней напоминали только пожелтевшие листья, которые отец яростно и упрямо сгребал каждое утро. В саду гулко стукались о землю яблоки, и отец, кряхтя, собирал их по два раза на дню. Яблоки стояли на террасе, подгнивали, и сладкий и прелый запах разносился по всему дому и саду. Отец варил повидло, но яблок не становилось меньше. Уже не хватало банок,
Рано утром отец уходил за грибами, и когда дочь просыпалась, точно не раньше одиннадцати, из кухни уже тянуло запахом грибов, жареного лука и картошки.
Вечерами они смотрели телевизор, долго пили чай и молчали. Отец не задавал вопросов, и она была ему за это благодарна.
Зато объявилась мать. Долго тараторила про «волшебный отдых», пятизвездочный отель, устрицы на ужин и про пианиста за белым роялем.
– Наконец живу как человек, – заключила мать и нехотя спросила: – Ну а что там у вас?
В голосе ее слышалось легкое презрение и даже брезгливость.
– Да что там у вас может быть? Сидите в своем курятнике? Ну-ну… Ну ладно этот старый утюг. А ты? Молодая женщина! Без удобств, с этой дурацкой печкой!
Мать продолжала возмущаться и негодовать, Анна молчала, понимая бессмысленность возражений.
Потом пошли разговоры про «личную жизнь» и прямые вопросы.
– Сообщу, – пообещала Анна, – непременно сообщу. Успеешь сшить вечернее платье.
– От тебя дождешься! – фыркнула мать и закончила разговор.
«Совсем чужая, – подумала Анна. – Как это странно: женщина, родившая меня в муках, кормившая грудью, купающая меня в ванночке, водившая меня по музеям и сидевшая у моей постели в болезни… Ничего. Совершенно ничего. Не о чем говорить, незачем встречаться. Ведь мы даже не скучаем друг по другу!»
Потом вдруг подумалось: «Ах, если бы у меня была дочь, девочка! Я бы так постаралась! Господи, как бы я постаралась быть ее другом, оберегать ее от всех забот, заслонять, прикрывать… Биться за нее не за жизнь, а на смерть! Но дочки у меня не будет. И сына не будет. Никогда».
Про работу не думалось. Решила, через месяц-другой. Да и какой из нее работник! Размазанная, как варенье по столу, растертая в мелкую крошку, растекшаяся прокисшим киселем баба. Зеркала она избегала, знала: ничего хорошего там не увидит. Тусклые волосы, тусклые глаза, тусклое лицо.
Она не страдала так, как обычно страдает брошенная женщина. Понимала, что все должно было закончиться. Только не так быстро, не так неожиданно. Обида почти поглотила страдания. Только гулкая пустота внутри, как будто из нее вытащили все содержимое. Пустота, но не легкость: тяжело поднять руку, тяжело встать с кровати. Хандра накрыла, как душное одеяло во сне, сбрасываешь, а потом мерзнешь и снова его натягиваешь. «Так и просплю всю зиму, – решила она. –
Телефон она отключила. Была уверена, что он не позвонит, а всех остальных слышать не могла. По нему она скучала. Вспоминала подробности, мелочи, на которые обращают внимание только влюбленные. Закрывала глаза и вспоминала его лицо, словно проводила пальцем по скулам, подбородку, бровям и губам.
А потом… Совсем свихнулась. Поехала в город и купила его одеколон. Надушила свой свитер и… стало легче. Странно, но легче. Так она с ним прощалась, медленно, постепенно, осторожно. Так, казалось ей, легче. Слез не было, только тоска. А тоска – знакомое дело. И это пройдет. Только когда?
А ночью все равно повторяла одними губами:
– Илюша, Илюша.
И, тихо всхлипывая, засыпала.
Ничего нового. Абсолютно ничего. Очередная подлость. Впрочем, подлость ли? Разве он что-нибудь обещал? Разве клялся в вечной любви? Сулил долгий совместный век и прочие сладости? Нет, нет и нет! Ничего похожего! Он был честен с нею, он предупреждал: ничего не выйдет.
А она, легкомысленно, как все молодые женщины: «А пусть будет как будет. После нас – хоть потоп, что отпущено – мое». Ладно, раз так. Что же ему, отказываться? Не отказался, правильно.
Ах, как же хотелось быть честным! Именно честным, а не жестоким и бессердечным. Все, хватит «анализов». Как говорила Магда, анализы несут в амбулаторию. Освободи свою голову, Городецкий, освободи свою совесть, освободи свое сердце, если они у тебя еще остались. Нет, сердце-то точно имеется, болит, сволочь, так жмет по ночам, что не спится. А может, это совесть? Но при чем тут она? Ты не бросил старую и немощную женщину, ты не оставил младенца. Ты… да ты молодец, Городецкий! Устал, надоело – пошла к черту. Что ты там говорил ей о любви?
Ладно, смешно философствовать на эти темы в твоем возрасте и с твоим опытом, Городецкий! Ну, разрешил себе, и ладно. Она проживет. В молодости все страдания имеют другой градус. И он проживет. Не впервой. Хотя сволочь он, конечно, последняя. А не надо ей было лезть со своей статьей! Не надо было ворошить. Скучал по ней сильно, так, что сердце начинало болеть еще больше. Пару раз чуть не набрал ее номер, чтобы услышать хрипловатое «слушаю».
– Почему не «алло»? – удивлялся он. – Старческое какое-то «слушаю».
Она смеялась:
– Ну я же слушаю!
– Мы из разных времен, – сказал он однажды.
Она удивилась:
– А разве это так важно? Разве другое не главное?
– Пока, – уточнил он, – только пока главное другое. Но скоро все обязательно переменится, и ты еще вспомнишь мои слова.
Она протестующе замотала головой.
А он пригрозил ей пальцем:
– Вспомнишь, куда ты денешься!
Все правильно. Именно сейчас, вот на этой ноте. И то, что обидел, тоже правильно. Так ей будет легче. Он знает.