Эффективная бабочка
Шрифт:
Пришлось в институте оформлять академический отпуск на год. Родители, как всегда, обо всём договорились. Месяца два я была в довольно тяжёлом состоянии, меня крючило и бросало из бешенства в абсолютно тупой ступор. Или это творили со мной препараты?
Потом дело пошло на поправку. Что значит - на поправку? Значит, я опять могла владеть своим сознанием, стала социализироваться, снова становилась адекватной принятым нормам поведения. Теперь я чётко соображала, где я, кто я и что происходит. Доктора не могли нарадоваться. Родители тоже.
И произошло ещё кое-что важное. У мамы с папой постепенно стали появляться лица. Я уже могла видеть знакомые
Я возненавидела себя. Никогда прежде не думала, что именно это - самое страшное. Возненавидеть себя. За всё, что в моей жизни случилось плохого. А хорошего я уже и не помнила, да и было ли оно?
Так не бывает, чтобы беды, смерти сыпались на меня просто так - размышляла я. Какой-никакой, а закон кармы существует, работает. Мирозданию со мной всё абсолютно ясно, оно всячески даёт понять, что меня уже давно списали со счетов тех, кому даётся хотя бы шанс. А со мной очевидно: я - абсолютное, полнейшее дерьмо. Казалось бы, делов-то: прихлопни меня, уважаемое мироздание, как комара, и нет проблемы. Но тогда тема наказания теряет всякий смысл. Смысл именно в том, чтобы мучиться за содеянное.
Память услужливо подсовывала все ситуации и истории с самого детства, в которых я выглядела не лучшим образом. Во дворе силой отняла куклу у девочки лет в пять. В первом классе, будучи дежурной, так рьяно исполняла свои обязанности, что ударила одноклассницу за недостаточно тщательно вытертую тряпкой парту, девочка заплакала и убежала рыдать в туалет, меня отругали, конечно. В школе принципиально не подсказывала тем, кто "плавал" у доски, не писала никому шпаргалок, не давала списывать. Однажды на улице шуганула явно больную кошку, которая на шатающихся лапах шла ко мне, наверное, за спасением. Часто командовала сверстниками и покрикивала на них, не уважала их мнение. Про погибшую Ленку лучше было вообще не вспоминать - тут я кругом была виновата, виновата, виновата... А уж моя уличная жизнь, рок-тусовка, Ян, беременность - сплошная чернота, беспросветность, закончившаяся откровенным в глазах общества блядством.
Теперь я сама именно так оценивала то своё поведение. Ужасалась, готова была биться о стены от стыда и гадливости к самой себе, к своему грязному телу.
Но самое страшное... самое ужасное, что стало преследовать меня днями, ночами, полными сутками, приходить во сне и терзать неимоверно больно прямо за сердце: Лизонька. Я отказалась от своей дочки-ангела. Я помню её серьёзные глазёнки, которыми она смотрела прямо на меня вопреки уверениям всех окружающих в том, что новорожденные не могут фокусировать взгляд. Ага, как же! Доченька смотрела на меня, нахмурив свои едва наметившиеся бровки, и складывая крохотный ротик буквой О, будто очень сильно старалась что-то мне сказать. Теперь я именно так это и вспоминала: мой ангел силился мне объяснить нечто архиважное, от чего-то предостеречь... А я... За это мироздание убило моего Мишеньку. За мою тупость, гадость, слабость. Я была недостойна растить своего сына. Я - виновна по всем статьям.
Так, как человек способен ненавидеть себя сам, не может ненавидеть его никакой враг, уж я-то это знаю точно. Все зеркала, которые были в доме, остались целыми лишь ценой моих немыслимых
Что ж, однажды я рассказала своему доктору о моих муках. Не выдержала, ненависть распирала, заставляла щипать себя и жрать изнутри собственный рот: губы мои превратились в кровавое месиво, а всё тело покрывали синяки. Врач не мог не заметить:
– Таша, скажите, а вот почему вы это делаете?
И Таша аж взвыла:
– Ненавижу потому что! Я не должна быть, но я есть, и это меня бесит!
И начались наши долгие разговоры с психотерапевтом на заданную тему: про мою вину, про то, что я не достойна ничего хорошего, про мою порочность. Это была так называемая когнитивно-поведенческая терапия. И это было больно, тяжело и долго - полгода терапии. Но вот ведь забавно - помогло! Правда, не так, как задумывалось и имелось в виду.
Я научилась с этим жить, обманув всех.
– Что вы теперь чувствуете по отношению к себе и к миру?
– улыбается мне доктор.
Я улыбаюсь в ответ.
– Мир таков, каков он есть, я его принимаю. И себя принимаю. Всё, что со мной было - это мой опыт, который я просто должна переработать и жить дальше. Переработала!
– я засмеялась.
– Всё хорошо, доктор, я в порядке. Были диагнозы - нет диагнозов. Не буду врать, что я прям счастлива, как невеста Тома Круза, но уж точно никаких трагедий и рыданий вы от меня больше не дождётесь.
Доктор был доволен, словно победитель великого сражения, Кутузов или Наполеон, в зависимости от исторической даты. Да я и не отрицаю, что лекарь оказался молодцом: беседами, неожиданными вопросами и поворотами в логике он разбудил в моём сознании много чего полезного и умного, научив, как приспособиться к жизни, сделать правильную мину при любой игре и прекратить жрать себя изнутри, превращая губы и весь рот в кровавое месиво. Не говоря уж о душе и кровавом месиве в ней.
Моя ненависть к себе ушла глубоко в подполье, только мы с ней знаем, что она существует, жива и в добром здравии. Весь окружающий мир я вижу её глазами: он несимпатичен, недоброжелателен и агрессивен, с ним ухо надо держать востро. Но теперь я справлюсь. А ненависть будет ждать своего выхода, она всё равно однажды его найдёт. Просто не время сейчас... А когда будет время? Ну, мы с ней поймём, мы умные. Предоставим событиям развиваться, как им того хочется, а мы будем наблюдать и ждать.
Вот так это, собственно, и закончилось. Дальше всё шло хорошо и даже прекрасно - со стороны, с точки зрения социума и мамы с папой. Я окончила институт и очень хорошо окончила, после лечения ещё месяца полтора принимала таблетки, а потом уже и они не понадобились.
Родители помогли найти отличную работу и подарили шикарную квартиру в центре столицы.
– Моей образумившейся и мудрой дочери!
– торжественно объявила мама, вручая мне ключи. Её прекрасные глаза сияли удовлетворённым блеском, она даже обняла меня и звонко чмокнула в щёку. А папа прижал меня к своей отцовской груди: