Ефим Сегал, контуженый сержант
Шрифт:
– И все-таки на сборку попадают бракованные детали.
– Бывает... Ничего не поделаешь... Не святые, ошибаемся.
– Верно, ошибки возможны. Но почему именно у вас, - допытывался Ефим, - они слишком часты? Сборщики жалуются больше всего на продукцию, проверенную вашими, как вы сказали, квалифицированными помощниками.
– Бывает, бывает, - повторял нехотя страж качества.
«Он не может не знать причину брака, хотя бы по должности, но скрывает правду. Почему?» - подумал Ефим.
– А вам известно, - в упор спросил он, - что ваша продукция не раз подводила фронтовиков, была прямой причиной их гибели? Вы не допускаете
– Моей?!
– На лице начальника БЦК отразились одновременно изумление и испуг.
– Представьте себе, и вашей. Бракованная деталь, поставленная в узел машины - вот вам и авария, вы это не хуже меня понимаете. Авария в самый ответственный момент, в бою! На фронте за такое расстреливают.
– Вы меня не запугивайте, - не очень уверенно возразил начальник бюро цехового контроля.
– Полно, кто вас запугивает? Я обращаюсь к вашей совести. Вопрос для завода чрезвычайно серьезный. Помогите, пожалуйста, в нем разобраться. Это же ваш долг, если хотите, святой долг в условиях войны. Цидилкина можно понять - план, престиж... Но вы?
Начальник БЦК долго молчал.
– Цидилкин Степан Лукич...
– заговорил он, наконец, будто через силу, - еще бы ему правду сказать! Самого себя - «из князя да в грязи!» Ходит в героях, цех на почетной доске, дескать, равняйтесь на цидилкинский краснознаменный!.. А на кого равняться? Слава - дутая, как и Степан Лукич - дутая величина... Я человек, как видите, пожилой, сидеть бы на пенсии, кабы не война... Как я молчал до сих пор? Сам не пойму. Запугал меня, что ли, Цидилкин или черт попутал на старости лет?! Нет, больше молчать не буду. И не будет нашего брака на сборке.
... На третий день после саморазоблачительного рассказа начальника бюро цехового контроля Сегал положил редактору на стол статью: «Руководитель цеха или диктатор?»
– Заголовочек опять хоть куда!
– покачал головой Гапченко.
– Посмотрим, что в тексте.
Он читал статью не спеша, словно изучая каждую строку, прикидывая и взвешивая.
– Что ж, объективно, обоснованно, изложено хорощо.,, Но имеется загвоздочка, - он глянул на Ефима.
– Скажешь, опять загвоздочка? А как быть? Понимаешь, Цидилкин - член парткома завода, называть его в газете «диктатором» неудобно, пожалуй, аполитично. Если я сделаю это без ведома парткома - самое малое схлопочу выговор.
Ефим молчал. Слушая доводы Гапченко, он вновь вспоминал своего первого наставника на журналистской стезе, редактора многотиражки «Резец», по-отечески предостерегавшего начинающего газетчика от критических замахиваний на руководящих лиц. Сколько лет с тех пор миновало! А ничего не изменилось: и теперь не смей тревожить члена парткома, даже если он - карьерист, преступник... А посему стоит ли спорить с Гапченко - безропотным слугой не им придуманного железного порядка? Гапченко прекрасно понимает свою роль крохотного винтика в гигантском партийном механизме и благоразумно мирится с ней. Как же иначе? Начни он прыть показывать, его сразу же вышвырнут вон, на освободившееся место поставят винтик более надежный, покладистый.
Люди типа Гапченко озадачивали Ефима. В тайниках души ненавидя зло, гапченки, вопреки своей хотя и слабо, но протестующей совести, не противились злу активно, а потому становились его невольными пособниками, даже проводниками. Ну вот сейчас, Гапченко, наберись мужества, помести статью Сегала в редактируемой тобой газете. Ведь ты понимаешь:
Как в воду глядел Ефим. После многих согласований, правок, подправок и т.д. и т.п. статья о Цидилкине и его вольных и невольных пособниках наконец-то увидела свет.
– Поблагодари за это Зою Александровну, - многозначительно сказал Гапченко.
– Не она - лежать бы твоей статье в архиве.
– У вас, Фима, опять неприятности?
– посочувствовала Алевтина.
– Зачем вы так остро пишете, зачем связываетесь с разными там Цидилкиными? Ну их! Одна грязь.
– Но надо же кому-то и грязь выгребать, - угрюмо возразил Ефим.
– А я, хоть убей, копаться в кляузах ни за что не буду.
– Тиночка брезгливо сморщила нос.
– Не умею и не хочу. Да, можете меня поздравить: статью о комсомольской бригаде написала. Все ваши пожелания учла. Прочтите, как мы условились, подредактируйте. Ладненько?
– Ладненько, - шутливо передразнил Ефим.
– Кстати, у меня сегодня незагруженный день.
– Он взял стопку чистой бумаги, сочинение Крошкиной и ушел в читальню парткабинета. Читая Тиночкин труд, он и досадовал, и смеялся: Тина осталась Тиною. Его советы отлетели от нее по касательной - снова трескучие, витиеватые фразы, фейерверк холодных, на секунду вспыхивающих и тотчас же гаснущих метафор. Самое простое и лучшее - самому написать за нее очерк, сейчас же, сделать это он обязан не для Алевтины, а для героев ее очерка: совсем молодых, действительно замечательных ребят. В первые дни войны неокрепшими подростками пришли они в цеха заменить ушедших на фронт отцов и старших братьев. Юнцы стали солдатами тыла, наравне со взрослыми переносили тяготы военного времени: полуголодные, полураздетые, простаивали у станков по двенадцать часов. Они были истинными героями и заслуживали добрых и теплых слов.
Писал Ефим долго, беспощадно вычеркивая казавшиеся вялыми абзацы, переписывал, снова зачеркивал... Что-то сегодня мешало ему сосредоточиться, найти слова яркие, значимые, достойные подвига рабочих парней. Был ли помехой тому образ Тиночки, то и дело возникающий перед его мысленным взором и кокетливо грозящей ему пальчиком, или весеннее солнце, снопами слепящего света врывающееся в огромные окна парткабинета? А может быть, то и другое?.. Ефим отложил в сторону работу, подошел к окну, взглянул на небо по-весеннему высокое, по-весеннему бездонно-голубое. После недавней непогоды - первый яркий, ослепительный день... Он вернулся к письменному столу взволнованный, возбужденный, взял карандаш и по чистому листу бумаги торопливо побежали стихотворные строки:
Сегодня первый яркий день Красавицы весны.
Такая в небе голубень,
Так облака ясны,
Так взбудоражена душа И так играет кровь,
Как будто не весна пришла,
А первая любовь!..
Несколько раз Ефим прочел написанное. Он был рад, что поэт, живущий в нем, наверно, со дня его рождения, то говорящий, то умолкающий надолго, словно охваченный дремотой, - вот в это мгновение, разбуженный весной, пропел короткую песню, подал голос, напомнил: «Я жив, буду жить в тебе и волновать тебя, пока дышать будешь»...