Ефим Сегал, контуженый сержант
Шрифт:
– Так он и сказал?
– Слово в слово.
– Ну и Савва!.. В 1933-ем его восстановили в партии. Говорят, какой-то сильный человек помог. С тех пор Савва Григорьевич опять благоденствует! На фронт не попал, бронь получил: умеет угодить начальству, с одного взгляда желание угадывает. В лепешку расшибется, а прихоть шефа ублажит. Многие таких любят. И если при том закон подомнет - сразу за широкую спину прячется, значит - неуязвим... Пожалуй, все. Будете смотреть личное дело?
– Нет, вы сказали гораздо больше, чем я узнал бы из документов.
– Хорошо. Теперь, Ефим Моисеевич, второй ваш вопрос. Не так
– Директор завода Мошкаров?
– А у кого же еще на заводе такая сила? Одно слово - хозяин! Кто ему возразит? Завком, что ли? Так он у него карманный, петрушка на ниточке.
«Хозяин», «хозяин». Ефим старался вспомнить, где и когда он уже слышал это слово в похожей ситуации? И вдруг вспомнил: в сорок втором, на армейском пересыльном пункте. Тогда парторг части именно так назвал самодура майора Спиркина.
– А партком тоже у директора в кармане?
– полюбопытствовал Ефим.
– Можно сказать и так. Сама Горина на заводе недавно. Члены парткома?.. Одни по инертности не хотят хлопот, другие - куском и должностью директору обязаны. Посмей они только пикнуть! Ефим задумался. Бывший рабочий, сын рабочего, член партии с большим стажем, Козырь, на самом деле - пьяница и растратчик. Как же этот факт вписывается в теорию о социальном происхождении и о кристальной чистоте члена ленинской партии? Нетипичный, единичный случай? В семье не без урода? Хорошо бы так! Но сколько раз уже Ефим натыкался на таких козырей в иных обличьях! И у тех были идеальные анкетные данные, а суть?..
– Что Ефим Моисеевич, нос повесили? Иль раздумали заниматься персоной Козыря? — Родионов смотрел на Ефима хитро, выжидающе.
Ефим молчал.
– Если раздумали - хорошо, одобряю. Воевать с Козырем - значит схватиться с самим Семеном Михайловичем Мошкаровым. А у того ой какие могучие заступники найдутся!.. Разгонитесь — и лбом об стенку... Подумайте, не торопитесь, таран здесь не пройдет. Повремените, присмотритесь... Тогда, может быть.
– Пожалуй, вы правы, Андрей Николаевич, - сказал, наконец, Ефим.
– Спасибо вам за добрый совет, за подсказку. Я пока оставлю его в покое.
* * *
В редакции Ефим попробовал работать - не вышло, мысленно все время возвращался к разговору с Родионовым. «Рожденный ползать..», - с горечью сказал он о себе. Лицо его, не очень подвижное, выражало в этот момент и боль, и стыд, и бессилие. Вспоминая эту картину, Ефим старался понять: почему такой недюжинный человек как Родионов, сам, почти безропотно, относит себя к «рожденным ползать»... «Хозяин, - сказал он о директоре завода, -у кого еще такая сила, одно слово - хозяин». Такое, думал Ефим, естественно было услышать задолго до революции из уст работного человека, крепостного крестьянина - людей подневольных, зависимых, по положению - холопов-рабов. Октябрьский стобальный ураган должен был смести с лица страны «хозяина-барина», навсегда вытравить из рядового труженика страх перед властью, дабы перестал чувствовать себя скотом, который робко ежится от щелканья кнута, трусливо прячется поглубже в стадо себе подобных.
Как понимал Ефим, как привык он считать, создание нового, гордого, свободного гражданина и есть главная историческая миссия Октябрьской революции, ее назначение, смысл, наконец. И что же, продолжал он подавленно размышлять, прошло
Прогнали бывших хозяев - угнетателей, притеснителей, появились новые, поднявшиеся из своей же рабоче-крестьянской среды, только менее образованные, плохо или вовсе невоспитанные, но властью облеченные еще большей, почти безграничной. И стали новые владыки на земле русской гнуть своего ближнего куда сильнее, куда безжалостнее прежних. Не утратило прежнего смысла и значения слово «хозяин». Прав был великий Достоевский, сказав: «Низкая душа, выйдя из под гнета, сама гнетет».
А народ? Что народ? После вознесения его на крутой Октябрьской волне, он словно бы куда-то рухнул, вроде поднялся, да так, видно, и не выпрямился, так и не очистился от засевшей в душу и плоть вековой рабской скверны. Стоит ли поэтому удивляться, что и на двадцать восьмом году революции ответственный работник, член ВКП(б), с болью и стыдом признается, что «рожден ползать»...
Получается, резюмировал Ефим, своего предназначения Октябрьская революция не осуществила и на малую толику. К чему же она тогда была нужна, эта самая революция, за которую народ заплатил океаном крови?!
Впервые перед Ефимом за все годы его сознательной жизни с пугающей остротой встал вопрос такой гигантской величины и такой жизненной для него важности. И какими бы разумными не казались ему его рассуждения и наблюдения, какими убедительными не представлялись факты, подтверждающие потрясающий вывод, Ефим не хотел, не мог разувериться в святая святых - в Октябрьской революции. Ведь это она дала возможность ему, провинциальному еврейскому мальчугану, приехать в Москву, стать журналистом, мечтать, нет, не просто мечтать, но реально надеяться на покорение еще больших высот... Поэтому и не торопился он ставить окончательный диагноз, уж очень он был страшен - этот диагноз, вроде запущенной раковой опухоли...
«Рожденный ползать - летать не может». Мысли Ефима снова вернулись к Родионову. Кто сказал, что человек - носитель светлого разума - должен ползать?! Какая сила в состоянии заставить его унижаться перед себе подобным?
За свою не такую уж долгую жизнь приходилось Ефиму и голодать, и холодать, и получать оплеухи да подзатыльники, но ни разу, сколько себя помнил, не согнулся, не склонил ни перед кем головы. «Рожденный летать - ползать не должен», - так еще в юности переиначил он применительно к себе знаменитое изречение. Что же, думал он, мешает людям духовно раскрепоститься, взлететь хотя бы в меру недоразвитых крыльев?
Его размышления прервала вошедшая в редакцию женщина.
– Мне бы редактора, - сказала она дрожащим, глухим, будто простуженным голосом.
– Редактора сейчас, к сожалению, нет. Я ответственный секретарь. Может быть, могу его заменить? Садитесь, пожалуйста, я вас слушаю.
Женщина вопросительно посмотрела на машинистку. Ефим понял: не хочет говорить при всех. Он пригласил посетительницу в читальный зал парткабинета. Они уселись в дальнем углу огромной, по обыкновению безлюдной комнаты. Женщина расстегнула пальто, развязала узелок черного платка, покрывавшего ее русую голову, тяжело вздохнула.