Ефрейтор Икс [СИ]

Лексутов Сергей

Но южный хмель оказался сильнее суетливого московского. Тоскующие взгляды скучающих женщин, парные ночи под бархатным небом… Приторно-сладкая, как густое вино, жизнь у моря пришлась по вкусу. Теперь каждый год, в награду за замерзающий на спине пот промысловых месяцев, Хмырь рвался на юг. После таежного холода и безмолвия южная теплынь, тягучая музыка ресторанов пьянили сильнее всякой водки.

Но что-то свербило внутри, мешало, казалось, что не так что-то… Что, не так? А как должно быть?

Как должно быть он не знал. Но прежняя жизнь ему тоже не казалась правильной из-за давнишних разговоров отца. Отец его был хорошим промысловиком, план выполнял всегда. А то, что шло сверх плана, сам вывозил в ближайший

город, продавал барыгам за хорошие деньги. Брал с собой и сына. Половину вырученных денег с большим шумом пропивал в единственном на весь город ресторане. Другую половину честно привозил жене. Щедро расплачивался и с хозяином квартиры, у которого квартировал. Перед тем, как отправиться домой, отпиваясь пивком, смотрел телевизор и тоскливо вздыхал:

— Смотри, сынок, как люди живут. Чистота, теплынь, в квартире все есть; не надо за водой ходить, сопли морозить, и в уборной полное удобство, не то, что у нас… У нас даже телевизора нет, волны не дотягиваются. Пропадаем в нашей трущобе. Я жизнь сгубил, и ты тоже сгубишь. А почему так они живут? Деньги! У кого есть деньги — тот и король. Я вот здесь с деньгами, так ко мне везде, как к человеку. И в ресторане официантка сразу бежит, знает, что мне требуется, и в магазине сразу видят, что я — че-ло-век! С деньгами у человека и повадка другая, все сразу видят. А у нас запреты всякие пошли; этого зверя — столько, этого — столько. Вот раньше было; сколько добыл — все твое! Даже не дают честным трудом свое заработать! Эх!.. — и отец с хрустом сжимал кулаки.

А маленький Хмырь мотал все на ус. Когда вырос, оказалась у него одна дорога — в тайгу. Потому что он ничего больше не умел.

Дорогие южные рестораны, прилипчивые южные женщины быстро высасывали деньги, потом оставалось тоскливое чувство недовольства; будто чего-то не допил, чего-то не допробовал.

Вскоре нашлась лазейка сплавлять пушнину налево. Особенно пошли соболя и размножившиеся на таежных речках бобры. Два года охотовед ходил вокруг да около, на третий схватил за глотку. Думал Хмырь, придется делиться — не пришлось. У охотоведа давно все было налажено, Хмырь лишь занял свободное местечко. Потом уже, много времени спустя, до него дошло, что нужен он был охотоведу для другого… Монеты покатились потоком, успокаиваясь в тихих заводях кабаков Черноморского побережья и Прибалтики. Четыре года текла сладкая разгульная жизнь, когда уже месяцы таежного промысла казались отдыхом. Потом взяли. Многого он не знал, а следователь решил, что говорить не хочет. Да еще охотоведу удалось так повернуть, что оказался он ни при чем, все свалил на Хмыря, и получил какую-то мелочь. Наверное, давно уже живет в свое удовольствие на воле.

Хмырь мрачно ухмыльнулся: паршивый расклад — шесть лет сладкой жизни на пятнадцать топтания зоны… В который уже раз пришла на ум мысль; а такая уж и сладкая была эта его разгульная жизнь? Что особенного он, собственно говоря, видел? Да ничего особенного! Шесть лет все одно и тоже. Вечером сквозь дым и хмель все казалось прекрасным: женщины — королевами, мужчины — друзьями до гроба. А утром — противная перегарная вонь, смешивающаяся с вонью перебродивших закусок. У женщин оказывались поблекшие лица, морщинки под глазами и неопрятные складки нездоровой, серой, обрюзгшей кожи на боках. Белье тоже оказывалось не первой свежести. Да в его селе ни одна баба не позволит себе лечь в постель с мужиком, пришедшим с промысла, в несвежей ночной рубашке! Хмыря мутило, но каждый раз он говорил себе, что следующая обязательно окажется другой. Но все оказывались на одно лицо, всем было нужно только посидеть в кабаке, да денег. Пусто было и скучно. Ошибся отец; не в тайге Хмырь сгубил свою жизнь. Тайгу он любил. И понял, как он ее любит, только теперь, когда ее отгородили от него колючая проволока и вышка с часовым. Особенно невыносимая тоска накатывала на него

веснами, как теперь, вместе с терпкими ароматами просыпающейся тайги.

Хмырь заскрипел зубами от бессильной злости на себя, за то, что не понял, как и большинство в селе, одного человека. Молодой человек приехал в их затерянное в тайге село, когда Хмырь еще вообще пешком под стол ходил в буквальном смысле, а госпромхоз был — одно название. Попросил молодой человек, чтобы закрепили за ним угодья. Посмеялись чудачеству, но угодья закрепили, самые отдаленные и бедные зверем. Охотник пропадал там и зиму и лето. Решительно и твердо он сразу отказался заготовлять метелки, березовый кругляк, дрова, и прочую чепуху, чем обычно в межсезонье занимаются промысловики. Как ни крутило начальство, а сладить с ним не смогло. На таежных полянах сено косил для подкормки копытной живности зимой, для птицы высаживал по прогалинам рябину. И год от году стал сдавать пушнины все больше и больше.

И вот теперь Хмырь скрипел зубами оттого, что сначала чужая глупость, а потом собственная помешали ему стать таким же независимым хозяином на земле. Проболтался столько лет, как навоз в проруби, а чуть крепче дунуло — и сдуло, да в такую яму, что не вдруг и выберешься. Жил, как все. Урывал куски, не думая о будущем. Все вокруг ничье, и, казалось, не убудет. Хозяева земли не приветствовались, приветствовались покорители. И если кто ухватывался корнями за землю — насмешки; мол, за старое цепляешься, прогресса не признаешь. Вроде все как прежде стоит, словно лес живой, а чуть тронь с места, и поползет, подобно оползню. Да и поползло уже давно! Только времени нет ни у кого, заметить. И что же, теперь так и сидеть в зэках? Наколки сделать, блатные песни начать петь? Да нахрена ж такая романтика нужна! Нет уж, в тайге есть еще такие места, где и паспорта не спросят; ставь избу, и живи. Если другим мешать не будешь, и тебя никто не спросит, кто таков?..

— Здорово, Хмырь! Скучаешь?

— Нет, воздухом дышу, кислородом… — Хмырь неприязненно посмотрел на присевшего рядом Гирю.

Противный он какой-то. Толстая, налитая харя, толстое, налитое туловище, толстая, начинающаяся прямо от ушей шея. И точно, похож на двухпудовую гирю. А глаза хи-итрю-ющие…

— Да тут, какой кислород? Проволока душит, колючками гортань рвет, не вздохнешь, как следует…

— Что, тоже по воле заскучал?

— Как тебе сказать?.. Сам до воли не потянусь, предложат — не откажусь… Закуривай!

Вытаскивая из портсигара длинную заграничную сигарету, Хмырь равнодушно проворчал:

— Губошлепа раскрутил…

— Его, щенка. Щенок, щенок — а зубастый… — весело, благодушно протянул Гиря.

— А от пахана неприятностей огрести, не опасаешься?

— Да ну… Станет он из-за пачки сигарет меня на правеж ставить… У Губошлепа на воле кто-то денежный есть, цеховик вроде. Вот бы такую хазу… — Гиря мечтательно прижмурился.

— Зачем тебе хаза? Ты чего это, Гиря, никак лапти навострил? А меня что же, с собой зовешь?

— Чего тебя звать? Ты до звонка здесь гнить собрался. Эх, а на воле… Воздух совсем другой, девочки бродят, задками крутят. И колючки нет, и вышки зенки не царапают…

— Ты зачем пришел?! Душу рвать?! Вали, без тебя тошно…

— Да чего мне тебе душу рвать? Просто, радость наружу вырвалась…

— Мне-то что? До ближайшего кордона и подышишь волей, если возле самой зоны собаки тепленькими не возьмут…

— Не боись, все предусмотрено. Чисто пройдет.

— Чисто пройдет, если до железной дороги тайгой пойдешь. Да где тебе… — Хмыря вдруг будто стукнуло по голове, он уставился в лицо Гири настороженным, колючим взглядом. Тот поежился, подумав, что, наверное, такой взгляд бывал у Хмыря, когда тот выцеливал таежного зверя. — А ты чего это, Гиря, язык-то передо мной распустил? А? Не такой ты человек, чтобы кому попало про такое трекать… Ну?!