Егерь: заповедник
Шрифт:
Милиционер возвращает ему удостоверение и берет под козырек.
— Хорошего отдыха!
— Угораздило же меня вырядиться! — злится Павел.
Снимает пиджак и крутит головой по сторонам.
— Куда бы его выбросить?
— Да брось ты, Паша, — смеюсь я.
— Нет, — упрямо говорит Павел. — Не хочу больше ходить, как попугай.
Он тащит меня в ближайшую подворотню. Там, прислонившись к стене, курят трое парней — длинноволосые и бородатые, в потертых брюках,
— Брат! — оживляется один из них, увидев пиджак в руках Павла. — Клевый прикид! Аскнешь?
— Чего? — грозно спрашивает Павел.
— Поменяй пиджак, — объясняет парень.
Его заросшее бородой лицо расплывается в детской улыбке. Он делает движение плечом, собираясь снять куртку.
Похоже, Павла приняли за своего.
Мне становится еще смешнее.
— Держи!
Павел буквально впихивает пиджак в руки парня. Тот удивленно благодарит:
— Спасибо, брат! Солнца тебе!
Мы выходим из подворотни обратно на улицу.
— Кто это такие? — ошарашенно спрашивает Павел.
Я пожимаю плечами.
— Похоже, хиппи.
Безобидные, в общем-то, ребята. Слушают музыку, слоняются по улицам, выпрашивая сигареты у прохожих. По вечерам пьют портвейн на прокуренных кухнях под песни битлов.
С милицией стараются не связываться, бегают от дружинников.
Ну, да — не идеал советского гражданина.
В Черемуховке таких нет.
— Ладно, идем, — говорит мне Павел. — Избавился от пиджака, и хорошо.
Мы вовремя отходим в сторону — возле подворотни останавливается желтый «УАЗ» с синей полосой на боку. Раздается милицейский свисток и гулкий топот ног — длинноволосые парни убегают дворами.
— Чего им не живется, как нормальным людям? — спрашивает Павел.
— А черт его знает, — отвечаю я. — Молодость, дух свободы и бунтарства.
Отчасти я могу их понять. Советская идеология все больше становится казенной и фальшивой показухой. Не всегда и не везде. Но ведь уродство потому и заметнее, что оно — уродство.
Мы идем вдоль набережной Мойки. Мимо проплывает катер с туристами. Экскурсовод что-то говорит в микрофон, показывая рукой на дома. Слов не разобрать — динамик заметно похрипывает. Но туристы слушают внимательно.
Возле здания охотобщества я говорю Павлу:
— Подожди где-нибудь неподалеку. Сначала я схожу к Тимофееву один. И постарайся, чтобы Болотников тебя не увидел.
— Что ты задумал? — спрашивает Павел.
— Хочу дать ему возможность повести себя по-человечески, — объясняю я.
Тимофеев уже ждет меня в своем кабинете.
— Присаживайся, Андрей
— Болотников был пьян, — говорю я. — Ночью стрелял по бутылкам. Поэтому я запретил ему охотиться.
— А почему протокол не составил?
Тимофеев внимательно смотрит на меня.
— Или составил?
— Составил, — откровенно говорю я. — Но с Болотниковым были еще двое. Они признали свою вину и согласились на исправительные работы.
Тимофеев смеется.
— Исправительные работы? Это что еще за новости?
— Помогли совхозу убирать картошку, — улыбаюсь я.
Тимофеев заливисто хохочет. Потом его лицо становится серьезным.
— Значит, ты поэтому не пустил протокол в дело? — спрашивает он. — И был вынужден отпустить Болотникова?
— Да, — киваю я.
— Вот мерзавец, — кривится Тимофеев. — Сидел бы тихо, так нет — полез со своей жалобой. И что нам теперь делать? Без протокола получается твое слово против его слова. И свидетелей нет?
— Свидетель как раз есть, — говорю я. — Наш участковый, мы вместе с ним задержали стрелков.
— Жаль, что он с тобой не приехал, — морщится Тимофеев. — Ну, и протокола будет достаточно.
— Павел приехал со мной. Но я надеюсь, что протокол все же не понадобится. Когда собрание?
Тимофеев смотрит на часы.
— Через двадцать минут.
— Позови сюда Болотникова, Александр Сергеевич, — предлагаю я. — Попробуем дать ему последний шанс. Только не говори, что участковый приехал со мной.
Тимофеев непонимающе смотрит на меня.
— Почему? Ты же хочешь, чтобы Болотников забрал жалобу?
— Он ее заберет из страха, — говорю я. — А я хочу проверить, осталась ли у него совесть.
— Ладно.
Тимофеев решительно кивает и выходит из кабинета.
Через минуту он возвращается вместе с Болотниковым.
Болотников кивает мне и гаденько улыбается.
— Здравствуй, Андрей Иванович!
Глядя в его лицо, я понимаю, что никакой совестью здесь и не пахнет.
— Не хотите забрать свою жалобу, Болотников? — спрашиваю я. — Мы ведь оба знаем, как было дело.
Болотников бросает быстрый взгляд на Тимофеева. Он хочет убедиться, что я не сказал Тимофееву о протоколе.
Тимофеев делает вид, что ничего не знает.
— В самом деле, Болотников, — говорит он. — Ну, не поладили вы с Синицыным. Так поговорите, как взрослые люди, уладьте недоразумение.
— Уладить можно, — кивает Болотников. — по-хорошему-то оно всегда лучше, чем по-плохому. Правда, Андрей Иванович?