Египетское метро
Шрифт:
«Нет, конечно. Где я еще мог такое услышать?»
«Только не надо вот этой твоей иронии».
«Какой иронии, Вера? Никакой иронии. Ты только не волнуйся».
«А я и не волнуюсь. Перестань из меня идиотку делать, ладно? Я тебя не для этого позвала».
«Вера, ну зачем ты... я ничего, просто...»
«Не надо! Он должен закончить вот это!»
Вера со всего размаха хлопает по папке перед собой; бутылка на столе падает, я ее тут же поднимаю.
«Эге, ребята, – думаю я, – да вы, я вижу, времени тут зря не теряли».
Фома:
«А почему ты решила, что он исчез надолго? Такое ведь бывало. Может быть, надо просто подождать?»
«Нет!»
«Почему?»
«Я
«Хорошо. Он что-то в последнее время писал еще?»
«Да. Есть один незаконченный роман, в той комнате».
«Дай мне его почитать, можно?»
«Зачем?»
«Не знаю… просто так. Люблю читать».
«Бери».
«И этот с подземными поездами, если можно».
«Только ненадолго. Я сама еще не читала».
«Не читала? Откуда же ты знаешь…»
«А всё рождалось вот здесь, при мне!»
«Понятно. И дай мне еще адреса людей, у которых он мог бы быть».
Фома с Верой встают и выходят в другую комнату.
На обратном пути Фома уговаривает меня помочь в поисках Сыча. Я соглашаюсь. Вид у Фомы убитый, просто убитый.
«Да... – тихо произносит он. – Кажется, я влип. Выпить хочется. Давай?»
***
Среди ночи Фомский, спавший на канапе, проснулся от почти физического ощущения, что на него смотрят, и тихо позвал:
«Фома...»
«Чего тебе?» – отозвался Фома.
«Спишь?»
«Нет, как видишь. Вернее, как слышишь».
«Извини».
«Ничего. Что-то хотел сказать?»
«Да... Не знаю... Мне как-то не по себе...»
«Плохо?»
«Да. Вроде того... И еще почему-то лезет в голову египетское метро Сыча. Все эти огромные подземные станции с колоннами, стены в иероглифах, чаши с огнем... и поезда... черт бы их побрал...»
«Ты уже читал?»
«Нет».
«Ну, в общем, похоже».
«А ты прочёл?»
«Нет, только пролистал».
Пауза.
«Что-то мне худо, Фома...»
В изголовье кровати бесшумно загорелся светильник, и Фомский увидел на высоко поднятой подушке бледное лицо Фомина, который устало и недобро глядел на него. Они некоторое время смотрели, не мигая, друг на друга; у Фомского перехватило дыхание.
«Тебе страшно со мной?» – произнес Фомин.
«Да. Если честно».
«Мне с тобой тоже».
Фомский медленно, стараясь, чтобы под ним не заскрипело канапе, сел, опустил ноги на пол; Фомин молча исподлобья следил за ним.
«Я хотел тебя спросить, Фома...» – начал Фомский осторожно и запнулся.
«Спрашивай».
«Нет... лучше как-нибудь в другой раз...»
«Спрашивай сейчас».
«Ну, хорошо... – Фомский, вздохнув, опустил глаза, продолжая искоса следить за Фоминым. – Скажи, Фома, только честно... у тебя ведь под подушкой...»
«Да».
«Это ведь на тот случай, если бы я подошел?»
«Да».
«Только на этот случай?»
«Да», – опять произнес, словно выронил, Фомин; за все время он не шелохнулся.
«Я бы не подошел. И не подойду. Можешь быть уверен».
«Хорошо».
Помолчали.
«И что же нам делать?» – спросил Фомский.
«Надо выпить. Принеси чего-нибудь».
«Ты очень бледный»
«Я знаю. Неси».
Фома откинул одеяло, опустил на ковер босые ноги. Не сводя глаз с Фомы, поднялся и пошел в кухню. Пока он шел по коридору, его трясло от холода и страха, ему казалось, что Фома, выскользнув из-под одеяла и
IV
Утром следующего дня Тягин проснулся в панике – во сне он по неосторожности непоправимо что-то стер: то ли очень важный номер в телефоне, то ли дорогое сердцу воспоминание (возможно и то, и другое разом)... – и поднялся затемно. Так рано на пробежку он еще не выходил. В холодном парке под сырым белесым небом было безлюдно. Заставленная кранами Карантинная гавань вся сияла желтыми и белыми огнями, и отсвечивающая, подернутая лёгкой рябью вода между причалами напоминала мелкую брусчатку.
За завтраком он подумал: а чего, собственно, тянуть? и в начале десятого уже сидел у Хвёдора. У того день был в самом разгаре: гремела музыка, свистел чайник, щелкал попугай в клетке. В синем рабочем халате, перетянутом солдатским ремнём, Хвёдор, как всегда, что-то увлечённо мастерил. У него были золотые руки и удивительная склонность к бессмысленным занятиям. Так он мог провозиться полдня, переделывая одноразовую зажигалку в многоразовую (при том, что не курил), или угробить неделю на ремонт никому, в том числе и ему самому, не нужной пишущей машинки. Впрочем, и на такие работы иногда находились заказчики. Зарабатывал он какие-то копейки, и непонятно было, на что бы вообще жил, если б не регулярные денежные переводы от сестры. Ну а деньги были известно чьи, тягинские. Лет Хвёдору было тридцать… четыре? Но уже имелись широкая седая прядь, больной желудок и изможденное лицо с малоподвижным взглядом, иногда загоравшимся фанатичным огнем.
За окном было хотя и пасмурно, но достаточно светло, норовило вот-вот выглянуть солнце, и у Тягина так и тянулась рука погасить горящую во все три лампы люстру. «Как можно жить среди такого хлама?» – раздраженно думал он, обозревая комнату, по всему периметру заставленную разномастной уродливой мебелью; пространство между верхами и низким потолком было плотно забито стопками книг, журналов и газет. В этой давившей, словно виснувшей на плечах, тесноте Тягину всё труднее становилось дышать. К тому же он устал от хозяина – невмоготу было ни видеть его, ни слышать. Вот уж где чудеса: впервые увидев Хвёдора у Тверязова много лет назад, разве он мог представить, что недалекий молодой человек, с которым он и знаться-то никогда не собирался, станет когда-нибудь его родственником (ну, или почти)? Тогда это был тихий скромный работяга из начитанных, занимавшийся квартирными ремонтами. В разговор, если не спрашивали, вступал редко и больше слушал, чем говорил. Теперь на правах дважды шурина Хвёдор, кажется, решил наверстать упущенное. Тверязова он поучал, а с Тягиным почему-то взял на себя странную роль трагического свидетеля, едва ли не жертвы.