Египетское метро
Шрифт:
«А кем они были друг другу? Друзья? Родственники?»
«А никем. Совершенно. Они и знакомы-то не были. В том-то ж и дело. Вбежал с улицы в мастерскую, схватил нож и убил».
Старичок допил рюмку и облизал губы.
«Еще?» – спросил Фома.
«Если можно. Очень вкусно».
«Да, – протянул Фома, наливая ликер. – Странно. Вот так сидишь, а тебя вдруг раз и всё...»
«Это если смотреть со стороны. Тогда действительно странно и непонятно.
«А вам понятно?»
Старичок вздохнул, поднял глаза в потолок и пожал плечами.
«А что если так: однажды юноша вдруг раз и навсегда усомнился в подлинности окружающего и с тех пор ощущал себя чем-то вроде агента другой реальности, настоящей, который послан сюда с какой-то пока скрытой от него целью. Случай не такой уж редкий. И вот сапожник, который, допустим, чем-то поразил его воображение, был в его фантазии тоже таким глубоко законспирированным агентом. Настолько глубоко, что никакое общение с ним было невозможно. Еще допустим, что во сне сапожник-агент
Фома смотрел на Игоря Сергеевича с недоумением.
«Хотя возможно, – продолжил тот, – всё было иначе и несчастный сапожник тут действительно был совсем ни при чем, а его убийством юноша подал знак кому-то. Может быть, какому-то другому сапожнику. А может, и не сапожнику. Кто его знает. Я к тому, что жизнь чрезвычайно многообразна и полна скрытого движения. Внешний наблюдатель между точками А и Б видит, как правило, прямую линию. Но иногда подденешь эту линию ножичком, и вываливается столько всего неожиданного… Не так ли?»
«Да, конечно... – растерянно произнес Фома. – Вы психиатр?»
«Ну, не то чтобы...» – уклончиво ответил старичок, и тут в полураскрытой двери появилась его дочь.
«Папа, что ты здесь делаешь?» – строго спросила она.
«Иду-иду!» – быстро отозвался старичок и вскочил со стула.
«Занятный дедушка», – подумал Фома, когда они ушли.
***
В один из дней нашей поисковой эпопеи мы с Фомой быстрым (что вовсе не значит: бодрым) шагом идем на Новый базар. Официальная версия похода: поиски проклятого Сыча, но мы-то понимаем, что это для нас уже не больше, чем легенда, прикрытие, потому как настоящая цель попить вначале огуречного рассола из бочки, потом капустного, потом поесть фантастически дешевого украинского борща на том же базаре, выпить под него по сто пятьдесят, послушать, о чем говорят сидящие вокруг крестьяне, строители или рыбаки, ну а там как Бог даст.
Значит, идем мы – быстро, не глядя друг на друга – и вдруг сталкиваемся лицом к лицу с неким Б., давно не виденным старым знакомым. Кивком так просто не отделаешься, приходится остановиться и поболтать из вежливости.
«Привет».
«Привет».
(говорим попеременно я и Фома)
«Как дела?»
«По-всякому».
«Вы как здесь?»
«Да вот, по делу, а ты?»
«Тоже. На работу».
Мы с Фомой немало удивлены, потому как никогда не знали за Б. такой слабости.
Фома:
«На работу?»
«Да».
«Где-то сторожем?»
(время около пяти вечера)
«Нет, здесь во дворце. Я преподаю, веду кружок».
(вышеуказанное удивление умножаем на десять; но виду не подаем)
«Да... интересно... а что за кружок?..
(мы и не подозревали, что до сих пор существует это милое сердцу словцо)
«Кружок сужения сознания».
Я или Фома, не помню:
«Как?»
«Кружок сужения сознания».
«В смысле?»
«КСС. Кружок сужения сознания».
«И это кружок... в смысле, этот кружок, в смысле такой кружок, с таким названием находится вот здесь, во дворце, куда мы ходили, когда были пионерами?»
«Да, кружок, вот здесь, во дворце».
Пауза. После паузы:
«И это вполне официально, да? В смысле (извини), со всеми бумагами, разрешениями?..»
«Есс-стественно. В смысле».
«Я просто тоже преподаватель, мне интересно... хм... и часто у вас занятия?»
«Раз в неделю».
«Ну ладно... то есть... нет. Сейчас... (пауза) А чем вы там занимаетесь?»
«По-моему, название говорит само за себя – сужением сознания».
Я замечаю, что Фома нервничает. Видно, что с одной стороны, его жжёт желание побыстрей добраться до места назначения, а с другой, очень хочется, прямо сию же минуту, не сходя с места, добраться до самой сути услышанного.
А вот чем занимаются в кружке, я расскажу чуть позже.
***
Фрагмент главы из романа Сыча.
«Милая княгиня! – писал несчастный. – Зная Вашу потребность в свежих впечатлениях и неистребимое влечение ко всякого рода рискованным предприятиям, хочу, прежде чем Вы отправитесь в свой voyage, самым серьезным образом предостеречь Вас от возможного решения воспользоваться услугами «Цыганских авиалиний» («Ром Авиа»), как это произошло со мной. Упаси Вас Бог! Я и сам, часто ищущий на одно место (pardon!) приключений, однажды попался на эту удочку. То был небольшой в сотню мест самолет. Лишь только я вошел в салон, как понял, что в поисках острых ощущений зашел уж слишком далеко: какие-то пестрые тряпки, которыми был завешан весь салон, сопливые ребятишки, ругань, дикая, бьющая по ушам музыка... Я удивляюсь, как сей аппарат вообще взлетел. Помню как однажды, когда мы в очередной раз находились в воздухе (это «в очередной раз» вам скоро станет понятно), по проходу между креслами, от
Совершенно ясно, что он пытался пройтись тут (зная некоторые факты его биографии) по Фоме, но... дальнейшее – молчание. А все-таки – что за сволочь!..
VII
Да уж: трудно было не догадаться, по кому в этом весёлом письме прошёлся Тверязов – когда-то газета, в которую Тягин позже пришел работать, опубликовала серию его путевых заметок о небольшом путешествии автостопом по европейскому югу. Но еще до письма, с самых первых страниц тверязовских хроник Тягин стал замечать свое в них присутствие. С каждым следующим абзацем странное, немного волнующее ощущение узнавания навещало его всё чаще и отчетливей и скоро переросло в твёрдую уверенность: один из главных героев романа, Фомин, списан по большей части с него. Так же как приятель Фомина Фомский был списан с автора. В обоих случаях, как и во всех других, не обошлось без примесей. В том же Фомине, как уже было замечено, мелькнул кое-какими деталями обстановки и девицей (естественно, не той вчерашней, а какой-нибудь из прошлых, которые у него не переводились) Абакумов. А в упоминании о разбогатевшей в браке сестре издевательски подмигнул Хвёдор. Тут, однако, и не пахло злой преднамеренностью, желанием уязвить или выставить в невыгодном свете. К тому же Тверязов вольно или невольно избегал точного копирования. Казалось, всё, что имелось в его распоряжении – биографии, характеры, внешние данные, – он тщательно перемешал и раскидал в произвольном порядке, не заботясь о том, кому что достанется. В этих переливах, в пестрой многоликости героев, которые при каждом повороте неожиданно оборачивались еще кем-то, была особая дополнительная прелесть – удовольствие, доступное, увы, только посвященным. Нравилось Тягину и то, как, с какой тёплой непосредственной живостью всё подавалось, и вот это уже касалось качества и содержания написанного. Начиная читать, он готов был к тому, что роман окажется какой-нибудь развесёлой, с подмигиванием на все четыре стороны, одесской литературой, к которой Тверязов (с его-то характером и образом мыслей!) имел парадоксальную и необъяснимую для Тягина склонность. Одесским колоритом самого дурного пошиба, вплоть до фразочек, якобы подслушанных на Привозе, он когда-то даже пытался, правда не очень успешно, зарабатывать. И тут – такое.
Словом, Тягину, к его облегчению, было за что, не кривя душой и без всякой натуги, похвалить Тверязова. Вот уж действительно: не ожидал. Главное – откуда? Выходит что ж? Страдания и в самом деле того… не проходят даром? Вот тебе, Саша, и компенсация какая-никакая. Чем не? Уж не завидовал ли он ему? Ну, да, было чуть-чуть. Сам он никогда не умел придумать не то чтобы сюжета, а хотя бы общего движения, захватывающего и увлекающего героев. Да и с героями было не очень. И, если уж говорить начистоту, не было по большому-то счету вообще ничего, кроме мучительного желания писать и быть писателем. Нет, то была не зависть, конечно, а почти изжитое, но сейчас вновь вспыхнувшее сожаление о том, что так долго томившая его страсть ничем не увенчалась. Чувство вроде того, что оставляет после себя безответная любовь. Ощущение не из сильных. Скорее из разряда мелких мимолетных беспокойств. Требующих, впрочем, почему-то иногда столь обширных объяснений.