Его единственная любовь
Шрифт:
Вероятно, было неразумно гневить ангела.
Он приподнял ее подбородок, запрокинув ее голову так, чтобы поцеловать еще крепче. Но ее губы были нежными, сочными и теплыми, как у женщины из плоти и крови. Неужели он согрешил перед небесами?
Она что-то пробормотала, и он еще жарче поцеловал ее, заглушая поцелуями протест. Через мгновение она исчезнет, оставив ему воспоминание об этом сладостном сне, вырвавшем его из гущи резни и подарившем радости плоти. Он почувствовал, как разбухает его плоть и как желание охватывает его, прогоняя кошмар. Его рука легла на ее
Однако ангел сопротивлялся, его крылья молотили его, а голова металась по подушке из стороны в сторону. Он прижимал ее к постели, полный отчаянного желания заставить остаться с ним. Он принялся страстно и жадно целовать ее, будто он умирал от жажды, а она была желанным источником влаги. И она начала потихоньку успокаиваться. И пока она, неподвижно распластавшись, лежала под ним, он почувствовал податливые губы под своими.
И тут прозвучал отрывистый вопрос:
– Значит, мне уготована участь Мойры Макрей, Мясник?
Откуда у ангелов эта способность больно жалить словами? Где они научились говорить с дерзкими смертными голосом, полным горечи? Он снова поцеловал ее, но теперь она лежала в его объятиях безучастная и будто окаменевшая.
– В таком случае поспеши. Изнасилуй меня, и покончим с этим.
Странное сияние исчезло, и лицо ангела сменилось ярким, но вполне девичьим лицом с алыми губами, розовыми щеками и сверкающими глазами цвета бледного рассветного неба.
Дух оказался одетым не в радужное небесное сияние, а в самое обычное платье. И перед ним предстало не ангелоподобное эфирное создание, принесшее ему прощение небес, а разгневанная женщина.
Это был не ангел, а Лейтис.
Он оказался лежащим на ней, он пригвоздил ее руки к подушке у нее над головой, не давая ей сопротивляться. Он воззрился сверху на ее лицо, и в это мгновение остатки сна улетучились. Она повернулась на подушке, отворачиваясь от него, и ему было больно видеть отчаяние и покорность в ее глазах.
Отпрянув от нее, он рывком поднялся с постели и, спотыкаясь, отошел в сторону. Слова сожаления и раскаяния застряли у него в горле, когда он встретил ее немигающий взгляд. Он торопливо надел рубашку, натянул сапоги и молча вышел из комнаты.
Ночь была тихая, безмолвная. Казалось, в мире не осталось ничего живого: ни щебета птиц, ни стрекотания белки. Ни одно лесное животное не пискнуло, не издало крика. Всюду царило безмолвие. Кивнув с отсутствующим видом солдату на часах, Алек направился к мосту через лощину, следуя по проторенной тропе к северному краю долины. Он направился к единственному месту в долине, посетить которое ему было тяжело и страшно.
Он перебрался через крупные валуны и направился к груде камней, невысокой пирамиде, воздвигнутой на месте погребения Макреев. Высокая сосна, слабо различимая в ночи, расправила свои ветви. Эта сосна отмечала место ее упокоения. Она лежала одна в почитаемом кланом месте, навеки обреченная видеть озеро и Гилмур внизу, в лощине. Нежный ветерок доносил сюда запахи лета. И здесь же долго держались жестокие
Пометка, которую он еще мальчиком оставил на этом месте, оставалась нетронутой, окруженная более крупными камнями для защиты могилы погребенной здесь его матери. Ему не надо было читать начертанную на могильном камне надпись, чтобы вспомнить ее. Он с мучительным трудом процарапал эти слова на камне, запершись в своей комнате, чтобы никто не увидел его слез.
«Смерть сюда, в Гилмур, принесли англичане». Он знал, что Лейтис сказала ему правду. Все эти годы он учился ненавидеть только для того, чтобы узнать, что его враг ни в чем перед ним не провинился. Куда теперь ему было обратить свой гнев? На что направить свою ярость?
Что с ним творилось?
Он чувствовал, что меняется каким-то странным образом, и эту перемену трудно было выразить словами. Возможно, причиной тому был гнет, давивший ему на плечи, – тяготы командования гарнизоном, необходимость хранить тайну своего происхождения и события в Инвернессе. А возможно, его утомили и измучили минувший год, собственные деяния, то, что натворили его соотечественники.
Здесь, в этом уединенном месте, он молча молился. Не Богу, столь часто слышавшему его мольбы в гуще битвы, нет, он молился своей матери, единственному человеку на свете, кто видел в нем только хорошее и даровал ему любовь и неисчерпаемое понимание.
В ночи слышался только шепот ветра, овевавшего камни усыпальницы, но в его воображении звучал голос матери, шептавший ему: «Прости, мой милый сын. И будешь прощен».
Почти час Лейтис просидела на краешке кровати, уставившись на дверь и ожидая появления англичанина.
Он не стал задирать ее юбки, чтобы овладеть ею быстро, как это сделал Маркус, столь занятый собственными ощущениями, что даже не заметил ее боли. Она уже приготовилась к испытанию, еще более тяжкому, с этим Мясником.
Но вместо этого он казался испуганным и смущенным собственными действиями.
И только когда она его оттолкнула, то поняла, что он все еще находился во власти сна. Выражение изумления и ужаса на его лице при пробуждении было слишком искренним, чтобы можно было заподозрить его в притворстве.
Она не хотела, чтобы у него было чувство чести, чтобы он был с ней нежен или поддался собственной уязвимости. Это противоречило всему, что она о нем думала, и делало существом загадочным, которого она не понимала.
Лейтис испытывала к нему просто немыслимое и неразумное любопытство. Это было так же глупо, как хранить память о его навеянных снами поцелуях.
Лейтис постояла, потом подошла к окну. Не было луны, способной осветить комнату, не было огня, отбрасывающего оранжевые блики. Только молчаливая свеча горела на столе, и ее слабое сияние не могло рассеять мрака, окутывавшего Гилмур.
Она подошла к двери и медленно приоткрыла ее, почти ожидая, что на часах стоит Дональд. Но там не оказалось никого. Возможно, это было приглашением к побегу. Однако слишком опасно идти в темноте по тропинке через утесы, и вряд ли удастся пройти мимо часового на мосту через лощину.