Его единственная любовь

Рэнни Карен

Армстронг благоразумно промолчал.

В этом возрасте, размышлял Алек, мысли текут от мозга к языку, как вода. Было бы лучше вовремя вставить затычку. Разумеется, в том случае, если Армстронг хочет продолжить свою военную карьеру.

Лейтенант отдал честь, проявив изумительную стойкость, потому что его лицо не выразило ничего, и вышел из комнаты. Его каблуки простучали по коридору с такой силой и яростью, что казалось, из-под ног у него вот-вот полетят искры и половицы загорятся.

– Раздосадованный и опасный молодчик!

Алек обернулся и увидел

Харрисона.

– Я собираюсь занять его так, чтобы у него не оставалось времени ни на что, – сказал Алек. – Во всяком случае, для наблюдений и слежки.

Несмотря на усталость, сон Лейтис был беспокойным, прерывистым, а то, что ей снилось, было пугающим, но бессвязным, так что она никак не могла уловить смысла своих сновидений. Когда она открыла глаза, ей показалось, что она и не спала вовсе. Встав с постели, она ополоснула лицо холодной водой и прижала к нему мокрое полотенце. Наконец ее опухшие со сна глаза раскрылись и стали такими, как обычно.

Прошлой ночью она слишком устала, и у нее хватило сил только на то, чтобы повесить платье на гвоздик. Теперь она с изумлением заметила на нем шарф. Она развязала узел, прижала шарф к щеке и подивилась его нежности и мягкости. И опять вспомнила о минувшей ночи, когда она оказалась пособницей разбойника. Он поцеловал ее при лунном свете, а она не воспротивилась, и его поцелуй лишил ее сил и дара речи.

Она почистила платье, насколько это было возможно, жалея о том, что оно у нее единственное и что она не может переодеться в другое.

Готовая, Лейтис выглянула за дверь. К счастью, Дональд не стоял на часах, когда она вернулась прошлой ночью, и сегодня утром он еще не появлялся. Она прошла под аркой, соединявшей Гилмур с часовней, полная любопытства.

В лучах рассвета арка была коричневато-красного цвета. Сквозь ее каменное кружево струились лучи утреннего солнца, образуя причудливый узор на противоположной стене. Тени в углах зала общих собраний клана были гуще и темнее, будто ночь была припозднившейся гостьей, которой давно пора удалиться.

Лейтис вернулась в свою комнату, оставив дверь открытой настежь, чтобы подышать свежим утренним воздухом и ощутить его вкус. Она занялась уборкой и, покончив с делами, взглянула на корзину с шерстью.

Она подняла крышку и вынула несколько мотков пряжи. Прясть и красить шерсть было нелегким делом. Когда они с матерью работали вместе, то, как только одна закрепляла первые нити на стане, вторая начинала сортировать следующие мотки шерсти. Однако в этой корзинке было довольно шерсти, чтобы соткать несколько платьев или одеяло.

Ее удивили цвета мотков. Она любовалась тонкостью оттенков и мастерством женщины, красившей шерсть. Там были мотки бледно-голубые и цвета вереска. Там была розовая шерсть столь нежного оттенка, что ее цвет можно было сравнить только с румянцем на щечках младенца. Но на дне корзинки оказалась ярко-красная, черная и белая. Это были цвета пледов Макреев.

Казалось, мотки этих цветов разложили перед ней нарочно, и требовалась только ласковая настойчивость ее пальцев, чтобы

создать прекрасное полотно.

Она взяла несколько мотков и села на скамеечку перед станом, чтобы определить, годен ли он для работы. Приспособление было самой простой конструкции и хорошо потрудилось на своем веку. Стан не был таким сложным, как у ее матери, но кто-то его любил и заботился о нем. Только один деревянный колышек на раме расшатался, и его пришлось плотно укрепить. Нужно было привязать шерстяные нити к колышкам, а потом туго натянуть их, чтобы они стали основой ее изделия.

Если бы она собралась соткать простое одноцветное полотно, работа пошла бы быстро. Не надо было бы точно подбирать нити. Но тартан Макреев отличался сложностью рисунка, и особую роль играли первые несколько рядов.

Тканье всегда было для нее источником радости, возможностью увидеть в шерстяной ткани, вышедшей из-под ее рук, прекрасное творение. Она гадала, испытывал ли Господь такое же чувство, глядя на сотворенный им цветок.

Как только ее пальцы привыкли к расположению нитей, а руки уже почувствовали, какой узор она собирается создать, Лейтис отдалась своим мыслям. Так она пыталась отделаться от окружавших ее в родном доме шума и гама, когда она была еще ребенком, и справиться с горем, когда стала женщиной. В полковничьей комнате, ставшей ее тюрьмой, ткацкий стан помогал ей скоротать время.

Звук шагов по деревянному полу возвестил о его приходе. Она напряглась, но продолжала работу, притворяясь, что не замечает Мясника. Но его это не удовлетворяло, и он подошел к ней вплотную и стоял у стана до тех пор, пока она не подняла на него глаза.

Они молча смотрели друг Не друга. Его не было всего несколько дней, но за это время она успела взбунтоваться.

Его взгляд упал на корзинку с шерстью, стоявшую на полу. Она вдруг ощутила дурноту при мысли, что он узнает, откуда взялась эта корзинка. Она должна была скрыть свой страх любой ценой.

– Я вижу, ты уже раздобыла шерсти, – сказал он, нагибаясь и разглядывая ее работу. – Цвета пледа Макреев, – сказал он тихо. – Неужели ты будешь ткать это у меня на глазах, чтобы насолить мне?

Внутри у нее все затрепетало.

– А что бы ты сделал, – спросила она с любопытством, – если бы узнал, что я ненавижу англичан?

Он медленно провел пальцами по первым рядам ткани. 11 ответил вопросом на вопрос:

– Тебе известно, что скоттов вынудили дать клятву быть благонамеренными подданными его величества? Тебе это известно? – Его тон был мрачен. Похоже, он не ждал от нее ответа и тут же продолжил: – «Клянусь Богом, в день Страшного суда я смогу сказать, что у меня не было меча, пистолета или какого-нибудь другого оружия, а также что я не носил тартанового пледа или иного элемента национального костюма шотландских горцев. Обещаю не брать в руки оружия и не направлять его против англичан, не принимать участия в актах неповиновения и в мятежах против англичан. Если же я нарушу эту клятву, то пусть буду проклят я, моя семья и все мои близкие».