Его глаза
Шрифт:
— Разве ты можешь бояться умереть? Чего еще ждать от жизни? Ты пойми, вот сейчас произошло то, что могло бы быть венцом нашей любви, а разве в этом открылось счастье? Я отдала тебе все, что могла отдать, и ничего мне больше не осталось.
Упругий комок подкатил ему к горлу.
— Да, — едва выговорил он.
— Ты сказал «не буду стеснять тебя». Я и сама думала. Но разве я могу воспользоваться этой свободой для себя... для своей мечты!..
Она закрыла лицо руками и замолкла, стараясь подавить
— Но мне... мне самой ничего не надо.
— Да. Да, — задрожал его голос, подтверждая не то ее слова, не то свои мысли.
— Но перед нами целая жизнь... целая жизнь, — протянула она, сжимая зубы.
Он схватил ее руки и как безумный повторял:
— Да, да, да, да!
Они шли вместе. Голоса их звучали, как две родные струны. И вот зазвенели ее последние слова, которые слили их души в одну безнадежность:
— А если будут дети... Их жизнь не может быть радостна с нами.
Он тряс ее руки, взволнованный, дрожащий и повторял в лихорадочном экстазе:
— Ты права... ты права... Иначе не может быть.
У ней вырвался глубокий вздох.
— Ну, вот. Как-то стало тише на душе.
И его возбужденность упала и сосредоточенно строго сдвинулись брови. Он отошел от окна к дивану. Сел. Склонил на руки голову и не сразу тихо спросил:
— Как же это сделать? Ты, верно, представляла себе как все это будет?
— Ты о чем? — спросила она даже с некоторым оживлением.
— А вот, о том, каким способом это произвести... и вместе или порознь.
Она с торопливостью ответила:
— Только не вместе.
Он тревожно поднял голову.
— Почему же не вместе?
— Почему? — переспросила она. — А вдруг, в последний момент, мы пожалеем, или испугаемся страдания, я — твоего, ты — моего...
— Да, да, — поспешил он согласиться.
Духота увеличивалась, но дождя все не было. Гроза уходила за море, и оттуда долетали бесшумно вспышки сухих сиреневых молний.
У него стучало в виски и горел мозг. Боялся сойти с ума от этих подавляющих мыслей. После долгого молчания он с усилием выговорил:
— Когда же?
— Нынче в полночь. Ты здесь. Я — у себя.
Она подошла к нему. Опасаясь, чтобы он не раздумал, спешила закрепить его решение.
— Вот возьми, — положила она ему в руку что-то, завернутое в бумажку. — Это морфий. Я его давно с собой ношу.
— Значит, и задумала давно? И молчала... Где же ты его взяла?
— Не все ли равно.
С дальнего приморского монастыря донесся медлительный и скорбный звон колокола.
Она насторожилась и сосчитала удары:
— Десять.
Заторопилась.
— Пора. Простимся.
Он быстро встал. Сердце застучало крепко-крепко.
— Как, уже?
— Нет, только десять. Но мне пора.
Она обняла его.
Объятие
Постояли. Помолчали. И она ушла.
Сердце все еще усиленно стучало. Мысль судорожно извивалась в живых обрывках, точно разорванная на куски змея.
Донеслось, как стукнула входная дверь. Гравий зашуршал за окном.
«Это ее шаги», — глухо отозвалось в нем.
Когда шаги замолкли, образовалась зияющая пустота и тишина. Стало неприятно, что в комнате темно.
Он ударил по карману, где обычно были спички, пусто. Вспомнил, что на нем новый костюм.
Подошел к столу, пошарил. Когда он нашел спички и хотел зажечь свечу, левая рука оказалась занятой тем, что она оставила ему.
Он точно проснулся.
И его охватил такой беспредельный ужас, что тело затряслось и застучали зубы. Хотелось броситься за ней, крикнуть, вернуть ее, но что-то внутри стонало, что это невозможно.
Продолжая все так же дрожать, он упал на диван. Тело все билось от страха, и клочья разорванной мысли никак не могли найти друг друга и срастись.
Он ощупал в руке судорожно сжатый маленький комочек бумаги, в котором была смерть. Его смерть.
В его власти было уничтожить этот яд; выбросить вон за окно и конец.
Конец? А она?
Он спустил ноги и сел.
Ведь это так просто: пойти к ней и остановить... остановить.
Сжатыми руками он потер виски.
— Нет, остановить нельзя. Ее остановить нельзя, — вырвалось у него вслух.
Ну, а если ее остановить нельзя, то что же дальше?
Как-то даже затошнило.
«Надо умереть. Надо умереть, — думал он, качая головой. — Зачем ждать полуночи. Надо вот только встать и запить то, что в руке, глотком воды».
И он встал, подошел к столу, положил порошок в карман, отыскал спички и, нащупав свечу, зажег ее.
— Так будет лучше, — сказал он, убедившись, что пламя свечи заколыхалось под осторожно приподнятой рукой.
Почему лучше, он не знал, но действительно как будто стало легче.
Он опустился в кресло подле стола, достал порошок, положил его перед собой.
Явилось опасение, что не следует выпускать этого яда из рук, иначе он может его потерять.
И тут же вползла, как червяк, извивающаяся гаденькая мысль: ведь это так просто — потерять.
Он нервно схватил порошок и положил его в карман.
Встал, подошел к окну и высунул наружу голову, с жаждой ободряющей свежести ночи.
Но кругом была густая, насыщенная ароматом цветов тишина. И вдруг ее тяжело всколыхнул удар колокола, от которого тишина прорвалась, и он вздрогнул, отшатнулся от окна и начал считать удары с колотившимся сердцем.