Его глаза
Шрифт:
Где-то далеко в порту загудел пароход, сначала длинно и протяжно, а потом трижды отрывисто — коротко. Значит, пароход отходил.
И вспомнился отъезд Дружинина; холодный ветреный день, суровое море с белыми гребнями волн, перекатывавшихся через брекватер.
Тогда впервые почувствовала мучительное желание уехать в далекую новую страну. Но теперь и это желание показалось незначительным.
Не жаль было этого мира, который она покидала, а больше всего жаль себя, жаль, что не оправдалось что-то, чего она ждала с тех пор, как себя помнила. И не
Вспомнила о нем и на мгновение смутилась духом. И зачем она так настаивала, чтобы он умер? Не прав ли он был, что захотел уйти от смерти?
Но зачем же так? Зачем так?
Все тело содрогнулось. Боже, как жестоки люди! И она твердо сказала себе:
— Пора.
До этого ей все казалось, что смерть далеко, но сейчас, держа в руках яд, ощутила трепет, которого не могла подавить. Это был не страх, а скорее волнение, подобное тому, какое испытала, когда покорно отдавалась ему.
Надо было развести порошок в воде и выпить, или по крайней мере высыпать на язык и запить водой.
В саду был кран, и она торопливо подошла к нему. Под краном стояла небольшая кадка, полная воды, и на ее поверхности плавал цветок ириса. Кто-то шел мимо, сорвал и бросил. Так и с ней поступила жизнь.
Эта мелочь удивительно успокоительно на нее подействовала.
Запрокинув голову и закрыв глаза, она бережно высыпала на язык порошок, чтобы не потерять ни одной пылинки. Потом наклонилась к крану, неловко подставила рот и пустила струю.
Едва не поперхнулась и страшно испугалась: ведь если бы не сдержала себя, весь порошок выскочил бы изо рта во время кашля.
Но сделала усилие над собой и проглотила порошок и только тогда откашлялась и стала машинально вытирать воду, облившую ей лицо, подбородок и даже шею.
Как будто забыла даже о том, что случилось. А может быть и не проглотила: никакой горечи, ни малейшего вкуса.
Было одно неприятное ощущение на губах, но это от прикосновения медного крана.
В то же мгновение поняла, что все кончено, и захотелось закричать, броситься бежать, молить о спасении. Надо было сделать огромное усилие над собою, чтобы сдержать себя. И верно от этого усилия сердце медленно, но глубоко забилось в груди, как будто захлопало крыльями.
Она вся неподвижно замерла, прислушиваясь к этому тревожному биению: не началось ли?
Но от этой ли неподвижности или от ожидания, биение сердца умерилось, зато охватила тоска, сосредоточившаяся где-то среди груди.
Она все продолжала стоять неподвижно, ничего не видя, никуда не глядя. Почему-то думалось, что должна сейчас упасть, но не падала.
Ночь как будто ожила и начала тихо кружиться около нее, окутывая своим душным ароматным теплом, мраком и тишиной. С каждым движением ночи все яснее и яснее ощущалось прикосновение мрака и тишины к телу.
Становилось душно и оттого все сильнее начинало
Уши как будто запечатала тишина. Но тем яснее ощущалось, как ночь, избрав ее своею осью, описывает свои круги, все быстрее и быстрее кружась с каждым новым движением.
Скоро этот мрак и тишина, окутывающие ее мягкой паутиной, превратят ее в подобие кокона и задушат.
Опять охватил испуг. Надо было сделать движение, чтобы разорвать эту, покуда еще не вполне окрепшую, пелену и освободить себя.
С первым же движением почувствовала, что свободна. Чтобы убедиться, что может распоряжаться собой по своей воле, наклонилась над кадкой с водой, достала мокрый цветок и освежила им сохнущие губы.
Подошла к скамейке, присела на нее, но лишь только присела, опять почувствовала, как ночь закружилась, обматывая тело начинавшей щекотать и покалывать темнотой.
Сильнее засосало в груди и стало так невыносимо одиноко и тоскливо жутко, что она уже не могла оставаться одна в саду и побежала в дом, боясь, как бы не упасть здесь, на дорожке.
Злобно тявкнув, бросилась вослед ей собака, но, узнав своего человека, побежала рядом, стараясь приласкаться.
В доме все спали, и, чтобы не разбудить кого-нибудь, она осторожно прошла в свою комнату.
Здесь вместе с нею спала ее племянница Женя.
При свете лампадки различалась на подушке черноволосая головка, и она почувствовала к ней такую нежность и жалость, как будто это была сама она.
Платье сильно беспокоило тело, точно ночь оставила в нем свои шипы.
Она стала раздеваться торопливо и бесшумно, чтобы не разбудить девочку. Трудно было развязывать тесемки, но вспомнила, что теперь уже все равно не придется надевать этого, и оборвала не поддававшийся распутыванию узелок.
Так устала от этой возни, что пот выступил на лице и руках, и она повалилась на кровать, смыкая глаза от утомления.
Серебряные, быстро вертящиеся кольца быстро замелькали в стремительном кружении.
Снятое платье не облегчало тела: ощущение колючести превратилось в зуд; пот выступал на коже.
«Началось», — подумала она, с сверхъестественным любопытством прислушиваясь к тому, что творилось в ее теле. Боялась испугаться и закричать.
Пересилила эту боязнь, но никак не могла пересилить тоски, невыносимой тоски, от которой хотелось рыдать.
— Господи, помоги мне. Господи, помоги мне! — по-детски забормотала она, глядя на икону, где глазок лампадки мигал как живой.
— Господи, ты видишь, ты знаешь, прости мне!
Последние слова вырвались громко и разбудили девочку.
Шевельнулась черная головка на подушке; поднялась; смутно зарозовели полудетские голые плечи.
— Что с вами, Ларочка? — донесся как будто откуда-то издали полусонный голос.
— Ничего, ничего. Спи, дорогая. Мне, верно, приснилось.
Хотелось стиснуть, сдавить сердце, разрывавшееся от тоски, но не могла преодолеть себя; боясь, что девочка сейчас уснет, тихо окликнула ее по имени.