Его глаза
Шрифт:
Он не хотел поддаваться.
— Ты просто сейчас не в себе.
— Может быть. Но это началось не сейчас.
Его вдруг кольнуло ревнивое подозрение.
— Когда же?
Она закрыла лицо руками.
С того самого проклятого вечера, когда я всем существом поверила в счастье и послала тебя, именно от полноты счастья, послала на казнь.
Руки отпали от лица.
— Вот, когда я узнала все это, тогда и началось. Когда я получила эту записку, тогда и началось, — дрожа, говорила она. — И никогда само это кончиться не
— Перестань, перестань так говорить! — выкрикнул он и хотел отойти от нее, но она схватила его за руки.
Страшное что-то было в ее настойчивости, и он старался высвободить свои руки из ее похолодевших пальцев.
— Постой. Я сейчас зажгу свечу. Это темнота, темнота так настраивает тебя.
Он безошибочно двинулся к столу, где обычно стояла свеча и спички, и, шаря по столу руками, нервно бормотал:
— Да, да, все от темноты. Я-то ведь знаю, что значит темнота.
И в самом деле было очень темно. Но откуда он мог знать это?
Небо, все закрытое тучами, тяжело и низко надвинувшимися с запада, не пропускало ни луча звезды. Один маяк пронзительно светился во мраке, рассекая его на далекое пространство над морем голубоватой полосой; другой вертикальный луч его вонзался в небо, разлившись высоко светящимся пятном, и в этом вертикальном луче, трепеща, поднимались и опускались просвечивающая облака, как попавшие в плен духи.
Он всем телом своим чувствовал эту надвигавшуюся грозу.
И вот, в ту самую минуту, как нашел спички, молния ослепительно ярко и мгновенно разорвала тучу, поглотила своим блеском оба луча маяка и таинственно осветила всю комнату с этой белой высокой фигурой слепого, которому дано было только угадать, а не увидеть даже этот ослепительный свет.
Она вскрикнула от неожиданности.
— Что с тобою? Тебя испугала молния?
— Нет, нет, ничего. Но огня не надо, не надо. Иначе я не скажу тебе того, что хотела.
Предчувствуя недоброе, он пытался остановить ее.
— Может быть, в другой раз.
Страстно желал мысленно, чтобы пришла мать или что-нибудь помешало высказаться ей до страшного конца.
Но никто не приходил, и он заметался в смятении.
— Тебя напугала молния. Я затворю окно.
Но прежде, тем он успел подойти к окну, она вскочила и схватила его за руки.
— Нет, нет, говорю тебе, не надо. Это важно не только для меня, но и для тебя.
Где-то далеко ударил гром и, точно перекатываясь по каменной лестнице, докатился издали сюда, тяжелый и торжественный.
Он инстинктивно двинулся к ней точно защищал ее от грозной небесной стихии.
Она обрадовалась этому моменту, прижалась к нему и лихорадочно заговорила:
— Мне так хорошо. Так хорошо с тобой сейчас. — Она приблизила к нему свое лицо так близко, что ощущалось ее дыхание. — Так хорошо... что хотелось бы умереть.
Он отшатнулся от нее.
— Умереть! — повторил он, пораженный этим словом, которое являлось ключом к пугавшей его загадке.
Снова
Прокатился гром, но уже гораздо дальше и после него еще глубже и томительнее стала тишина.
— Да, умереть. Разве тебе не хотелось бы умереть со мною сейчас, когда мы так счастливы? Разве может повториться что-нибудь подобное?
От этого вкрадчивого голоса, от этой дрожи тела, такого нежного и любимого, уже всецело ему принадлежавшего, но познанного, как в мгновенном сне, его самого охватывала дрожь, еще более знойная и томительная, чем при первом поцелуе их.
И все, что минуту назад представлялось таким значительным, даже пугающим в ее речах, все это, как волна на песке, разлилось в неудержимом приливе желания, оставляя по себе только пену, да и то быстро ускользавшую и таявшую без следа.
В то время, как руки его сами собой сжимали ее тело, сохнувшими губами он почти бессмысленно отвечал на ее слова:
— Никогда. Никогда.
Голос ее точно откуда-то издали донесся до него.
— Значит, ты понимаешь, ты согласен со мной?
Но у него уже почти исчезла из памяти суть беседы.
— Да, да, — машинально бормотал он, охваченный жаждой новой ласки. — Да, да, согласен.
Но она вдруг вся сжалась, защищаясь и замыкаясь от этих ласк.
Он несколько опомнился, и явилось тайное опасение, что может испортить все своим чересчур страстным и резким порывом и невниманием к ее словам.
С трудом овладевая собой и сдерживая прерывистое дыхание, от которого вздрагивал и ломался голос, он заговорил с лукавой кротостью:
— Я понимаю. Все это оттого, что слишком много пришлось пережить в такой короткий срок. Вот поедем в деревню, и ты отдохнешь там.
Он спохватился, что уже говорил эти последние слова, и хотел яснее собраться с мыслями, но уже у ней вырвалось горестное восклицание.
— Ах, все ты не о том! Не о том! Ты, очевидно, даже не слушал меня.
Она отошла от него.
— А я-то думала, что ты понял меня.
Ее разочарованный тон вполне вернул его к сознанию.
— Я не знаю, чего ты хочешь от меня.
— Значит, ты меня не слушал.
— Я принял то, о чем ты говоришь, лишь за настроение, не больше.
Это было увертка, но, чтобы не выдать себя, он с горячей страстностью ухватился за то, что таилось в душе.
— Иначе, зачем было употреблять столько сил, чтобы спасти мне жизнь. Ведь ты же знаешь...
Но она не дала ому договорить. Она приготовилась к возражению, хотя заранее понимала всю его шаткость. Слова на слова. Но разве дело в словах.
— Да, да, знаю. Но пойми, это совсем не то. Тогда это значило бы уступить судьбе без борьбы. А теперь мы победили судьбу... победим, если сами уйдем от жизни.
Он выкрикнул тревожно:
— Перестань. Мне нестерпимо слушать тебя!
И в ответ вырвался ее крик: