Его птичка
Шрифт:
Потому что вообще ничего не соображаю, пока его член во мне. Или пока его руки на мне, или пока его глаза так глубоко. В сердце. В душе. В мозгу.
Дура!
Именно это я думала про себя, рывками переодеваясь на первое занятие. Шумно, привлекая внимание.
На меня странно поглядывали девчонки, ведь обычно я веду себя тише скрипки, и ниже оркестровой ямы.
Мне и не нужно что-то воображать. Для этого есть сцена, и там я горю.
Так же горю, как в руках Ромы. А он негодяй, еще и подливает горючего,
Беременности испугался. Как будто я не понимаю, что рано. Но само то, как он испугался ответственности!
Я кто же для него? Мимолетное увлечение? Увертюра, не дотягивающая до симфонии?
Поэтому я никогда и не стремилась влюбляться, потому что это больно. Больно когда любишь, а тебе в ответ лишь подают крохи с хозяйского стола.
Надо закончить. Просто уйти от него, просто удалить номер, отослать телефон.
Но телефон удалить просто. А вот как выжечь его из мозга? Эти десять цифр, эти десять букв его привычных сообщений?!
Как выжечь любовь из сознания?
— Анька, ты там уснула? — прозвучал где-то над ухом низкий голос Артура.
Мы уже сидели в репетиционном зале, отпахав два часа на разминке.
Он улыбнулся, когда я подняла на него взгляд и обнял за плечи, прижимая к себе. Как и всегда делал, окружая искренней заботой, вниманием, любовью.
А, ты дура! Любишь скота!
— Прости, задумалась.
— Верю, — хмыкнул он, стирая маленькую слезку, все-таки покатившуюся по щеке.
Он смотрел мягко, участливо, но в его янтарных, словно у тигра глазах, не было сочувствия. Этого я не дождусь ни от кого. Оно мне и не нужно.
— Расскажешь?
— Ничего особенного, я опять выставила себя дурой.
Влюбленной дурой.
Артур на это не ответил, только нахмурился и прижал к себе крепче.
— Забей. Все это хрень собачья, — твердо высказался он и указал рукой на вверх. — Вот, что для нас важно.
Я задрала голову и посмотрела на потолок. Там резвились нарисованные нимфы и сатиры вокруг прекрасной богини танцы, Терпсихоры.
Он склонился к моему уху, обдав его свежим. ментоловым дыханием и зашептал подобно искусителю:
— Любовь, секс, отношения. Забудь все это. Везде требуется притворяться, подстраиваться, ложиться под кого-то. Здесь же мы можем быть настоящими, здесь Анют, ты можешь не скрывать своих чувств, боясь показаться дурочкой. Здесь тебя никто не унизит, потому что ты лучшая. Ты балерина.
И это действовало, мне становилось легче, спокойнее, несмотря на то что рука Андрея, на моем колене явно была лишней.
— Здесь я могу страдать, не боясь осуждения.
— Да, детка.
Мы улыбнулись другу другу, словно зная какую-то тайну, непостижимую для смертных,
Когда заиграла музыка все остальное стало неважным. Все потеряло смысл, кроме выверенных движений тела, взмахов рук и ударов в пол ног.
Ритм кружил, пьянил, возбуждал. А я старалась не думать о Роме, но и он был сродни балету для меня.
От него тоже кружилась голова и сбивалось дыхание. Оставалось надеяться, что влага между ног не из-за воспоминаний о его члене, а из-за того, как быстро заиграла музыка, какими четкими стали ударные, как резво я стала порхать по сцене.
К моему удовольствию репетировали страстную Кармен. Мой любимый спектакль.
Жесткий ритм ударных, словно хлыст, обжигал сердце, заставляя вновь и вновь возвращаться к мыслям о Роме. Он тоже был, таким же разным, как музыка.
То нежным, то жёстким, то… пустым.
И сейчас, двигаясь в такт, такой будоражащей сознание музыке, повторяя синхронные па, вместе с двадцатью однокурсниками, я снова ощущала его в себе. Рому.
Словно он был рядом, со мной и владел моим телом, а потом причинял боль всем своим существом.
— Достаточно! — прогремел голос Валентины Марковны и музыка стихла.
Все студенты, как один замерли на своих позициях. Чтобы мы отмерли и могли сойти со сцены, она властно взмахнула рукой, которую почти полностью закрывал рукав черной разлетайки.
В ней, она еще больше напоминала, сильно располневшего лебедя. Но, тем не менее, могла дать фору любому из присутствующих и не раз это демонстрировала, вызывая уважение и где-то даже благоговейный ужас.
Мы сходили в зрительный зал медленным ручейком, обсуждая последний спектакль, на который нас водили в эту субботу, когда взгляд куратора внезапно остановился на мне.
Я ощутила это кожей, перестала улыбаться Артуру и повернула голову.
Валентина Марковна подозвала меня к себе, и я вытекла из общего потока, но замерла на приличном расстоянии от грозной женщины.
Она взирала на меня с высоты своего немаленького роста, от чего поджилки неосознанно затрястись.
— Я сделала что-то не так? — сразу стала я оправдываться. — В пятом заходе плохо выполнила батман. И потом не вытянула ногу, когда прыгала…
Лепетать перестала, в тот же миг, как на губах куратора мелькнула снисходительная улыбка.
— Ты, значит помнишь все места, где ошиблась?
— Стараюсь, — плечами пожимать я не стала, просто кивнула.
Из-за сквозящей во всем виде суровости этой женщины, вообще хотелось замереть глыбой льда и не двигаться, но все равно в страхе ожидать, когда в тебя врежется «Титаник» полный упреков.