Его семья

Димаров Анатолий

— Да-а… А не кажется ли вам, товарищ Дубчак, что вы могли это сделать раньше? — не удержался Горбатюк.

Потом Яков пошел к редактору, рассказал о своем разговоре.

— Бюрократы! — рассердился Петр Васильевич. — Нужно будет поинтересоваться, как они вообще реагируют на письма трудящихся. Я больше чем уверен, что подобная судьба постигла не одно письмо.

— Это следовало бы не только у Дубчака проверить…

— Да, дело серьезное… А что, если провести рейд, мобилизовав наших рабкоров-активистов?.. И поскорее, — загорелся редактор. — А вы, Яков

Петрович, не мешкайте, поезжайте в колхоз. Эта статья будет иметь большое значение. Мы должны ударить не только по кулакам, но и по тем неисправимым оптимистам, которые не хотят замечать классовой борьбы в деревне, не хотят понимать того, что кулаки по доброй воле никогда не прекратят этой борьбы. Так что не мешкайте, Яков Петрович…

IX

— Зайди ко мне.

«Партийные дела», — усмехнулся Горбатюк, не в первый раз отмечая привычку Руденко вызывать к себе по телефону, если речь шла о партийных делах.

— А ты не сможешь зайти ко мне?

Руденко посопел в трубку и таким же ровным, спокойным голосом ответил:

— Нет. Зайди ты ко мне.

Когда Горбатюк вошел в небольшой кабинет Руденко, Николай Степанович стоял, подпирая своими широкими плечами кафельную печь.

— Рассказывай, что ты там натворил? — сказал Руденко, даже не подождав, пока Горбатюк сядет на стул. — Что у тебя с Ниной?

Яков сразу же полез в карман за папиросами. Вспомнил, что оставил их на столе, и от этого еще больше захотелось курить.

— Дай папиросу, — тихо попросил он Николая Степановича, не глядя на него.

— Нет у меня. Я ведь бросил курить.

— Ага… Тогда я сейчас…

Когда он возвратился, Руденко все еще стоял возле печи.

— Это и есть тот серьезный разговор?

— Да.

— А почему это тебя интересует? — стараясь подавить охватившее его раздражение, спросил Горбатюк. — Почему, собственно говоря, это тебя интересует?

— А почему это не должно меня интересовать?

— Делать вам больше нечего, — повысив голос, продолжал Яков сердито. — Вы что, сговорились без конца напоминать мне об этом, травить меня?

— Кто тебя травит! — досадливо возразил Руденко. — Ты, брат, без истерики…

Горбатюк посмотрел на него прищуренными, потемневшими глазами, хотел что-то сказать, но лишь махнул рукой и принялся сосать погасшую папиросу.

— Ты не кричи, — спокойно продолжал Николай Степанович. — Ты думаешь, очень мне интересно разговаривать с тобой об этом?

— Так чего ж ты?.. — перебил его Горбатюк, но Руденко вдруг подошел к столу, выдвинул ящик и подал Якову сложенный вчетверо лист бумаги.

— Что это?

Яков сразу узнал почерк жены. Еще не читая, понял, что в этом листке бумаги таится что-то неприятное для него.

— Обсуждать будете? — бледнея, спросил он.

— Будем, — ответил Николай Степанович. — Что вы там завели у себя? Да еще и пьянствуешь…

— На работе это не отражается, — угрюмо возразил Горбатюк.

— Не отражается? А о том, что коллектив своим поведением позоришь, об этом ты думать не хочешь?

— При

чем тут коллектив? Я пью, а не коллектив.

— Пьешь ты, а пятно на весь коллектив ложится.

— Что же мне на колени перед вами становиться?

— Слушай, Яков, брось этот тон! — рассердился Руденко. — Я тебя серьезно спрашиваю: думаешь ты покончить с этим положением или хочешь доиграться, чтоб тебя из партии выгнали?

— Ты меня не пугай, — глухо заговорил Яков. — Из партии меня не за что выгонять. Не за что!.. А что пью, — так не от веселой жизни… Ты прежде видел меня пьяным?

— Нет, не видел.

— А теперь не могу не пить.

— Так кончай с этим, — перебил его Руденко. — Или помирись с Ниной, или разведись, если уж не можешь жить с нею.

— Да-а-а… Как это легко у тебя получается: разведись! А дети? Как же дети без отца жить будут?

— Без такого отца как-нибудь проживут…

— Знаешь, Николай, оставим это! — не на шутку обиделся Яков. — Мне твое остроумие ни к чему. Мне сейчас жить не хочется! Убежал бы куда-нибудь, чтобы ничего не видеть и не слышать…

— От себя не убежишь, — возразил Руденко. — И я серьезно говорю: брось пьянствовать, а то бить будем.

— Что ж, бейте!

— Раньше за тебя нужно было взяться, — словно не слыша последних слов, продолжал Руденко. — Зазнался ты, непогрешимым себя считаешь…

— Обсуждать будете? — еще раз спросил Яков.

Но тот снова будто и не слышал его: молча положил заявление в ящик, повернул ключ в замке. И Якову показалось, что Руденко забрал у него остатки покоя, запер их в ящик вместе с Нининым заявлением.

Задыхаясь от жгучей жалости к себе, считая, что его незаслуженно обидели, он выбежал из кабинета.

«Черствый человек, сухарь, — думал Горбатюк о Руденко. — Интересно, как бы вы вели себя на моем месте? — обращался он уже не только к Николаю Степановичу, а и ко всем, кто примет участие в обсуждении его поведения. — „На работе отражается“! Да я полгазеты тащу на себе!.. Что делали бы вы, попав в такое положение?»

Он думал о том, что его недооценивают. В самом деле, что было бы с газетой, если б он вдруг куда-нибудь исчез? Представил себе растерянного редактора, ошеломленных сотрудников редакции, гору сдаваемых в набор плохо вычитанных статей, а затем — выход в свет газеты, конечно, намного худшей, чем теперь, с недопустимыми ошибками.

Как всякий самолюбивый человек, Горбатюк привык думать, что от него зависит почти все, что именно он в основном решает судьбу дела, над которым трудится много людей. Благодаря занимаемому служебному положению, у него в руках было множество нитей, связывавших его со всеми процессами, от которых зависит выход газеты, и он крепко держал эти нити, зорко следя, чтобы не ослабла ни одна из них. Правда, при этом он забывал, что если б остался один, то как бы ни дергал, как бы ни подтягивал их, — его маленьких сил не хватило бы для того, чтобы привести в движение механизм, слаженную и ритмичную работу которого Яков Горбатюк привык наблюдать каждый день.