Егоркин разъезд
Шрифт:
— И не страшно тебе было? — Вощин подмигнул окружающим так, чтобы не заметил мастер.
— А чего бояться-то? Это же очень легко. Вот смотрите…
Тырнов вдруг резко выпрямился, шагнул к Степану Степановичу и протянул руки.
Самота в испуге попятился, а Тырнов, будто не заметив движения мастера, продолжал:
— Ручищи-то у меня против, допустим, рук Степана Степановича вон какие коряжины, да и сам я против него словно бык против теленка.
— А потом? — не унимался допрашивать Вощин.
— Чего потом? Измололо его на куски — и все.
— А с
— Со мной вышел казус. Когда возвращался домой, мне навстречу попался путевой сторож. Он-то и сказал, что видел меня на линии. Мытарили меня, мытарили, да только явных доказательств не добились.
— И отпустили?
— А куда же меня? Иди, сказали, на все четыре стороны, да не попадайся больше. А если вздумаешь швырнуть под колеса еще одного мастера-злодея, то после такого дела возвращайся домой не по линии, а сторонкой.
— Довольно брехать, за работу пора, — строго сказал Самота.
Тырнов круто повернулся и пошел к месту работы. Вслед за ним подались и остальные.
Рабочим «брехня» Леонтия Кузьмича понравилась, они не раз вспоминали, как был высмеян мастер. Степан Степанович пуще прежнего злился на Тырнова, но с расспросами о каторжном прошлом больше не приставал.
У ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ КАРТЫ
После того, как отец приехал со станции Протасовка, в бараке все чаще и чаще стали вестись разговоры о разных странах и о житье-бытье. Получилось так, по мнению Егорки, из-за письма дяденьки Шатрова и подаренной Матвеем Николаевичем географической карты.
Карту и письмо отец принес в барак в субботу вечером. На улице неистовствовал жгучий морозный ветер, в бараке же топились вовсю железные печки, а над столом светилась десятилинейная лампа. Рабочие отдыхали после ужина: одни лежали на топчанах, другие сидели на скамейках около печек.
— А вот и Тимофей Иванович! — обрадовался Вощин. — А мы уже думали, что не придешь. Садись-ка, брат, к свету поближе.
Отец поздоровался со всеми и присел к столу, а Егорка подался в «удобенку», к Гришке.
Когда Егорка и Гришка вернулись на общую половину барака, все стояли вокруг стола и, наклонив головы, что-то внимательно рассматривали. Егорка подошел поближе: на столе лежала карта.
— В прошлый раз, — говорил отец, — Антон Кондратьевич интересовался, большая или нет наша страна и какие есть еще державы. Вот я и принес эту штуку.
— А понимать ее как? — спросил Аким Пузырев.
— Понимать очень просто, — объяснил отец. — Каждое государство окрашено в свой цвет. Вот наша Россия. Видите, она зеленая; Франция — голубая; Китай — желтый.
— Ну, а Германия где?
— Вот она, — отец положил палец на маленькое коричневое пятно.
— Только-то? — удивился Аким.
— Какая есть — такая есть, — ответил отец.
— Да не может быть! — не поверил Антон Кондратьевич. — Погоди-ка, Тимофей Иванович…
Отец убрал палец. Антон Кондратьевич склонился еще ниже над картой и прочитал: «Германия». Он выпрямился, огляделся вокруг и протянул:
— Вот это да…
Все знали, что Германия меньше
— Вот это да! — повторил Антон Кондратьевич. — Медведь дерется с мышью и не может ее одолеть. А ведь по-настоящему-то надо бы как? Тряхнуть лапищей, и чтобы от мыши осталось мокрое место.
— А зачем тебе понадобилось мокрое место? — вступил в разговор Тырнов.
— Так ведь война.
— Ну, а война-то зачем?
— Как то есть зачем? — удивился Антон Кондратьевич. — Для покорения.
— А покорение для чего? — не отставал Тырнов.
— Для богатства. Будет земли больше — капиталу прибавится.
— У кого прибавится-то: у нас с тобой или еще у кого?
— Тут, видишь, дело какое… — замялся Антон Кондратьевич. — Тут дело такое…
— Какое?
— А такое. Воины были и будут всегда. Дрался наш люд с татарами, с французами, с турками, с японцами, ну, а теперь на русскую долю выпали немцы. Покрошим их, покажем свое геройство, а потом отдохнем несколько годочков и опять с кем-нибудь сцепимся. Так уж божий свет устроен.
— Ты не виляй, Кондратьевич, а говори — у кого капиталу от войны прибавится? — наседал Тырнов.
— «У кого, у кого». Известно, у кого — у казны.
— А казна чья?
— Известно, чья — казенная.
— А все же, чья?
— Да чего ты вцепился в меня? — Антон Кондратьевич махнул рукой и насупился.
Тырнов улыбнулся:
— А казна-то твоя в руках царя да богатеев. Вот и раскидывай мозгами.
Но Антон Кондратьевич не стал «раскидывать мозгами», а продолжал доказывать свое.
Егорка понял, что Антону Кондратьевичу очень хочется того же, что хотелось Егорке, — наколошматить немцам, а вот отец и дяденька Тырнов почему-то этого не хотели.
Когда спор немного утих, отец достал из кармана письмо:
— Послушайте, что нам пишет Никита Аверьянович. Это письмо кинул мне из вагона какой-то солдат.
«Здравствуйте, земляки!
Пишу вам обчее письмо первый и, может быть, последний раз. Сидим мы в окопах всю зиму, обовшивели все, как шелудивые черти, обземлились, и пахнет от нас мертвечиной. Пуляем мы в них, они в нас, и не видим ни конца ни краю. Одним словом, живем хуже кротов. Над кротами хоть смерть не кружится, а над нами кружится. Побывал два раза в госпитале. Первый раз врезался в мягкое место осколок от снаряда, а другой раз прострелили навылет икру. Там и там затянуло.
Дорогие земляки! Прошу вас — выручайте. Жена писала мне, что ей с ребятишками очень туго приходится из-за топлива — замерзает. Если не забыли меня, помогите, чем можете, шпалами там гнилыми или еще чем-нибудь. Бог даст, вернусь — рассчитаюсь.
Ну, вот пока и все. Всем вам низкий поклон.
Никита Аверьянович Шатров».