Егоркин разъезд

Супрун Иван Федосеевич

Складывая письмо, отец спросил:

— Что делать будем?

— Тут дело ясное, — сказал Антон Кондратьевич, — нужно уломать мастера. Неужели он не посочувствует и не выделит сколько-нибудь шпал?

— Нет, не посочувствовал, — ответил отец. — Я уже был у него с этим письмом. Он сказал: «Нельзя, начальство не разрешает».

— Придется нам самим разрешать, — проговорил Аким Пузырев. — Только, чтобы дружно все.

— Да уж об этом не беспокойся, — заверил Антон Кондратьевич и, кивнув на окна, добавил: — Ты будешь орудовать там, а мы тут.

Дня через два,

ночью, во время сильной метели на разъезде застрял товарный поезд, в составе которого было несколько платформ с углем. Когда кондукторская бригада ушла греться к дежурному по станции, Аким Пузырев дал знать в барак, и через несколько минут все рабочие, кто с лопатами, кто с ведрами, кинулись к угляркам.

Утром отец вернулся с дежурства весь в угольной пыли.

— Ты где это так устряпался? — удивилась мать.

— Трубу в будке прочищал.

Мать поверила, а Егорка сразу догадался, в чем дело: отец сбрасывал с платформ уголь и таскал его в землянку дяденьки Шатрова.

МАЯТА

Долгожданное лето не обмануло Егоркиных надежд. Еще как следует не распустились березки, а они с Гришкой уже успели совершить много интересных дел: ходили несколько раз за семафор, побывали в густом березовом колке аж под деревней Левшиной, соорудили около трубы игрушечную плотину. С наступлением жарких дней, когда все вокруг стало буйно расти и цвести, дел прибавилось столько, что с самого раннего утра и до поздней ночи можно было бы не заглядывать домой. И Егорка не заглядывал бы — разве что пообедать только, — если бы не Сережка с Петькой. Из-за них почти каждый день пропускалось множество всяких забав. Да вот хотя бы сегодня.

Жаркий солнечный день. Отец на дежурстве. Мать и Феня, взяв с собой Мишку, ушли далеко на огород, картошку пропалывать. Придут только к обеду. Мать наказала:

— Петьку за ограду не выпускай, а то, не ровен час, забредет на линию и будет там копаться. Пусть Ванька ни на шаг не отходит от него. Захочется есть — берите хлеб и молоко.

Насчет Сережки наказ особый:

— Проснется — дашь бутылочку с молоком; обмарается — запачканную тряпицу тихонько вытащишь, а чистую подложишь; станет плакать — забавляй, а то пупок надорвет; спать захочет — укачивай; не исполнишь то, что говорю, будешь носиться по улице — выдеру.

Сначала все шло как нельзя лучше: поели хлеба с молоком; Ванька с Петькой дружно играли в камешки у крыльца; Сережка просыпался, но не марался и не ревел, а, пососав молоко из бутылочки, снова уснул.

Порядок начал ломаться с того момента, когда перед открытым окном появился Гришка. Он подлетел в полном боевом снаряжении — верхом на длинной хворостине, с «саблей» в руке — и, запыхавшись, крикнул:

— Егорка, выручай! Нас прижимают «разбойники».

«Разбойники» во главе с Володькой Сопатым уже окружали Гришку и его товарищей — «сыщиков», и Гришка торопился: приплясывал, чмокал губами, размахивал саблей.

Сейчас как раз можно было вырваться из дому и немножко поиграть.

— Держитесь, я мигом! — Егорка быстро достал из-под нар «саблю», сунул за ремешок «кинжал» и метнулся к двери, но выскочить за нее не удалось: на пороге его настигло звонкое Сережкино «уа!».

«Надо выбежать скорее, будто я ничего не слышал», — пронеслось в голове

у Егорки, и он толкнул дверь. В это время раздалось еще одно «уа!», более громкое, раскатистое. Этот второй вопль напомнил об угрозе матери. Поглядывая то на зыбку, то на дверь, Егорка затоптался на месте. После третьего вопля он перестал пританцовывать, повернулся и, с мучительно-кислым выражением на лице, медленными шажками направился к зыбке.

— Выходи же скорей! — кричал за окном Гришка.

— Погоди чуточку, — отозвался помятым голосом Егорка.

— Я сейчас, качну разика два и выбегу.

Но Гришка не мог ждать, он поднял саблю над головой, лихо свистнул и ускакал.

Тряпица под Сережкой была сырая.

Егорка сменил ее и дал братишке соску, тот умолк. Осталось немного — укачать.

Зыбка прикреплена к длинной пружине, свисающей с потолка на веревке, качается она легко и в любом направлении: вверх-вниз и в стороны.

Егорка сел на табуретку и, плавно покачивая зыбку вверх-вниз, тихо и протяжно пропел:

Баю, баю, баю, бай. Иди, бука, под сарай… Иди, бука, под сарай, Коням сена надавай. Кони сена не едят, На Сереженьку глядят.

Почти с первого слова колыбельной Сережины глаза начали «хлопать»: то закроются, то откроются. Егорка обрадовался, но, чтобы понадежнее усыпить братишку, продолжал раскачивать зыбку и замирающим голосом пропел еще один куплет:

Наш Сережа будет спать, А я его буду качать. Он миленький мой, Расхороший, дорогой.

Сережка уже не размыкал век. «Ну, теперь все», — обрадовался Егорка, осторожненько поднялся с табуретки и начал красться на цыпочках к двери. Но не успел он сделать и трех шагов, как его снова настиг братишкин голос. Верно, на этот раз Сережка не кричал, он ворковал, но все равно уходить из дому было нельзя.

Егорка подскочил к зыбке и заглянул в нее. Сережка улыбался и смотрел на Егорку такими глазами, в которых не было даже намека на сон.

— Почему не спишь? — сердито прошептал Егорка и снова взялся за зыбку.

На этот раз зыбка заходила не вверх-вниз, а из стороны в сторону, и колыбельная песня зазвучала громче.

Может быть, Егоркино старание и увенчалось бы успехом, если бы не Нюська. Когда Егорка дошел до слов «Коням сена надавай», Нюська просунула в окно вертлявую голову, оглядела комнату, тряхнула косичками и выпалила: — А ваш Петька на линию полез!