Егоркин разъезд

Супрун Иван Федосеевич

— Ад, кромешный ад, — завздыхала, зажав уши, Авдотья Васильевна.

— Бывает еще хуже, — заметил отец.

Утихомирив ребят, мать вернулась к столу. Авдотья Васильевна принялась снова за свое. Уговаривала она долго и очень усердно. Родители слушали внимательно, не возражали ей, и поэтому после каждого ее слова Егорка все более и более убеждался, что Петькина судьба решена. Когда крестная перестанет говорить, мать подойдет к нарам и возьмет на руки Петьку. Петька не будет знать, зачем его взяли. Мать подаст Петьку крестной и скажет слова,

которые она обычно говорит, когда дает соседям что-либо: «Почему же не выручить? Возьмите».

Авдотья Васильевна разлила по рюмкам оставшуюся водку:

— Ну, так как же?

— Никак! — раздалось на нарах.

— Ты о чем это, крестник, а?

Авдотья Васильевна вылезла из-за стола.

— Петьку нельзя отдавать, нельзя!.. — крикнул прерывающимся от волнения голосом Егорка и загородил собой братишку.

— Почему? — Авдотья Васильевна подошла к нарам.

— Петька вовсе не ангел. Ты сама говорила мне один раз, что у ангелов на спине крылья, они послушные, тихонькие, а у Петьки никаких крыльев нет, он визжит, кусается и царапаться умеет. Мама хочет отдать его вам. А я… А я… — голос Егоркин задрожал, нос сморщился, губы перекосились, из глаз покатились слезы. — А я все равно не отдам. Не отдам!

— Вот тебе и на! — мать кинулась к Егорке. — Чудачок! Да разве мы с отцом отдадим вас кому-нибудь! Ни за что! Перестань реветь.

Но Егорка будто не слышал. Он хотел еще раз крикнуть, что Петька не ангел, как вдруг увидел на лице Авдотьи Васильевны слезы. Это крайне удивило, даже испугало его. Он осекся на полуслове и моментально перестал плакать.

Авдотья Васильевна провела рукой по щекам и пошла к двери. Порфирий Лукич двинулся за ней.

Егорка залез на печку. Ему стало жалко крестную и крестного, и он задумался, как бы им помочь. Долгое время ничего подходящего в голову не приходило, но вот, наконец, он что-то сообразил:

— Мам, а-мам? — донеслось с печки.

— Чего тебе?

— Давайте отдадим крестной Сережку.

— Это как же так? Сам только что плакал, кулаком размахивал, а теперь…

— Ты не бойся, мам, — успокоил Егорка, — отдадим не насовсем, а взаймы.

— Как это взаймы? — вмешался отец.

— А так. Сережка шибко маленький, ничего не понимает, марается в зыбке и кричит без всякого толку. Сейчас мы его отдадим. Пусть она возится с ним. А потом, когда он станет таким, как Петька, мы его заберем.

Отец улыбнулся:

— Ты это сам выдумал?

— Сам.

— Не верю. Этому тебя научили тараканы. Когда ты сидел в углу, они долго смотрели на тебя, а потом — я слышал — начали шушукаться. Толстый таракан спросил: — «Что это за мальчишка такой и чему бы его научить?» Тощий таракан ответил: «Я этого мальчишку знаю, его зовут Егорка и он большой лентяй: не хочет водиться с маленьким братиком. Давайте научим его, лодыря, чтобы он захотел отдать этого братика чужим людям». Вот они и научили тебя.

НА НЕБО ЗА КУЛАГОЙ

Все

климовские ребятишки, за исключением Сережки, имели прозвища. Мишку за то, что он больше бегал, чем ходил, прозвали «Мишабегом». Петьку за то, что он долгое время не мог произносить ни одного слова, а все дудукал, — «Дудуном». Ваньку дразнили «Каняней». Когда он был совсем маленьким, ему полюбилось слово «окаянный», но он не выговаривал его. Вот это слово и прилипло к нему.

Феню называли четырехдельницей: она с самого раннего детства была первой помощницей матери и умела все делать: мыла полы, пряла, вязала, водилась с ребятишками. Ругая как-то Егорку за то, что он баловник и лентяй, она похвалилась:

— А вот я умею делать в одно время четыре дела.

— Ты вруша, — заспорил Егорка, — столько дел сразу делать нельзя.

Феня села на скамейку и доказала свою правоту: качала ногой зыбку, починяла рубашку, жевала серу и пела.

Егорка удивился и сообщил о Фениных делах родителям.

Отец сказал:

— Я давно знаю, что она у нас четырехдельница.

С того разу так и пошло — четырехдельница да четырехдельница.

Об Егоркином прозвище в двух словах не скажешь. Получил он его еще тогда, когда на свете не было ни Сережки, ни Петьки. Как-то летом, припомнив отцовские слова о том, что лагунковцам легко добираться до неба, Егорка спросил:

— А небо близко?

— Сразу же за семафором, — ответил отец.

— А на нем хорошо?

— Лучше некуда.

— А пряники там есть?

— Там все есть: и пряники, и сахар, и конфеты, а кулаги (Егорка очень любил кулагу) столько, хоть ковшом черпай.

— Ты принесешь пряников и кулаги?

— Ладно, — пообещал отец.

— А когда?

— Когда будет свободное время.

На другой день не успел отец переступить порог, как Егорка к нему:

— Принес пряников и кулаги?

— Нет.

— Почему?

— Некогда.

Прошел еще день, за ним еще и еще, а отцу все было некогда. Егорке надоело ждать, и он решил идти за кулагой сам.

Добраться по шпалам до неба можно было по любой из двух дорог: одна шла на станцию Протасовку, другая — в противоположную сторону, на разъезд Парашино. За входными семафорами и той и другой стороны Егорка не раз видел места, где небо сходится с землей. Выбор пал на Парашинскую дорогу: на ней недавно поставили новенький железный семафор взамен старого деревянного: хотелось рассмотреть его вблизи.

Погода в тот день, когда Егорка решил идти на небо, стояла жаркая и безветренная. Сунув кусок хлеба в карман и взяв ковшик, Егорка вышел из дому и взобрался на путевую насыпь.

Задумывать легче, чем делать. В этом Егорка убедился сразу же, как только посмотрел вдоль линии в ту сторону, куда пролегал его путь. Все места от казармы до стрелочной будки были хорошо знакомы ему, почти каждый день он бегал здесь с товарищами, а вот дальше, за входными стрелками, за семафором бывать никогда не приходилось.