Эхо Непрядвы

Возовиков Владимир Степанович

– Ты одна у мамки?

– Одна, дяденька. Тятьку лесиной придавило, был братик Васютка, да помер от животика. – Девочка по-бабьи подперлась кулачком, умолкла, задумавшись о чем-то своем, недетском. Николка разомлел от нескольких ложек и утомился. Ему захотелось отблагодарить девочку.

– Устя, давай с тобой дружить, как брат с сестрицей?

Она тихо засмеялась:

– Разве маленькие с большими дружат, дяденька?

– А мне, Устенька, только шешнадцатый минул.

– Хитрый ты. – Она погрозила пальцем. – Вон какой старый, небось мамки моей старее, а ей уж третий десяток…

То ли чудодейственны были снадобья холщовской знахарки, то ли молодость и добрый уход сказались – боль в разбитой груди и плече утихала. Николка через две

недели уже выходил на улицу, начал двигать левой рукой. Хозяйка его, молодая женщина с соболиными бровями и пепельными густыми волосами, которые убирала под темный вдовий волосник, ухаживала за ним как за меньшим братом. Заходил местный староста, крепкий мрачноватый мужик со смоляной бородой и горячими темными глазами – расспрашивал, сам рассказывал, как закончилась битва на Непрядве, где он командовал десятком охотников-рязанцев, бился до конца в Большом полку, получив лишь царапину копьем. Узнав, что Николка стоял молотобойцем при отце, которого хвалил за работу и обещал взять в Москву сам Боброк-Волынский, намекнул: и в Холщове кузница добрая, на целую артель кузнецкую, да вот беда – умелых рук не хватает. Много мужиков разбежалось, когда Мамай двинулся от Воронежа, двух лучших кузнецов еще раньше увел бывший тиун, неведомо где сгинувший. Николка сам сходил к другому московскому ратнику, привезенному Кузьмой. Тот оказался боярским холопом из-под Ростова, был ранен в бедро, рана заживала трудно – до весны ему отсюда не вырваться. Да он, похоже, и не торопился. Не подходил этот парень в товарищи Николке Гридину, душа которого рвалась в родные Звонцы… Как они там? Мать у Николки тихая и боязливая. За широкой спиной мужа-кузнеца не привыкла к сквознякам жизни. Ну, а если теперь – ни мужа, ни сына и девчонки на руках?..

От ростовского ратника Николка узнал, что Кузьма – староста самозваный. Когда вернулся с Куликова поля, мужики попросили взять дело в свои руки, но как еще посмотрит князь на мужицкого тиуна? Прежний тиун, говорят, был зверюгой, исхитрился мужиков по рукам и ногам скрутить, иные побаиваются – как бы не воротился, на сторону поглядывают, да нажитого жалко.

Убраться бы Николке до нового хозяина, но дорога неблизкая, обозы в московскую сторону пойдут лишь зимой. А куда зимой тронешься без теплой одежды?.. Возвращался Николка из гостей мимо пруда, засмотрелся на отраженные в воде пожухлые ракиты, и захотелось ему на себя глянуть – лишь вчера снял повязку с лица. Стал на колени у края плотины, наклонился да так и замер: из омута смотрел на него незнакомый худой мужик с багровым пугающим шрамом через левую щеку; глубокие морщины резали лоб, от глаз бежали заметные лучики, легли складки возле губ. Вздохнул, поднялся, не глядя больше на жестокую воду. В тот момент показалось Николке, что прожил он долгую-долгую жизнь – на старичка ведь похож, – а девчонке-семилетке в братья набивался. Сызмальства приученный к трудам, он устыдился: до сих пор объедает вдову и старосту да еще собирается просить одежонку на дорогу. Отыскал глазами кузню на бугре, понаблюдал за незнакомым мужиком, который возился там возле кучи хлама, и медленно побрел к нему. А когда уловил запах древесного угля, кожаных старых мехов и горячего металла, неожиданно заволновался, заспешил…

Через полмесяца из Переяславля-Рязанского с двумя отроками прискакал сын боярский, посланный водворить порядок в здешней порубежной волости, всполошенной событиями на Непрядве. Засел в покинутом хозяевами доме, потребовал новоявленного старосту и попа, долго говорил с ними, потом стал призывать к себе мужиков. Пристрастно выспрашивал о пропавшем тиуне, о пожаре, обо всем, что случилось в Холщове и окрестностях, наконец, собрал сход. Новым тиуном объявил Кузьму, и мужики вздохнули.

Николку Гридина сын боярский позвал к себе после схода. Не без робости парень вошел в просторную избу с широкими, затянутыми мутноватой пленкой бычьего пузыря окнами. На лавке за столом, застеленным чистой вышитой скатертью, сидел княжеский посланец,

чуть поодаль поп, на боковой лавке – староста. Молчали. Николка выдержал пристальный взгляд приезжего, сам оглядел его. Молод, бриться начал недавно, да и чином невысок, а вид – что у князя. Плечи под кафтаном – литые, руки смуглые, широкие, хваткие – руки воина. В светло-голубых глазах – властность.

– Кузнец?

– Молотобоец, помогал отцу кузнечить.

– Он уж сам кует, только рука вот маленько мешает.

– Рука заживет, уменье останется. Вот што, московский ратник: рязанская земля жизнь те спасла, из мертвых воскресила, и за то обязан ты ей по гроб. Димитрий Иванович много людишек рязанских переманил, а то и силой увел к себе, и теперь договорились они с Ольгой Ивановичем ущерб тот покрыть. Велено работников, кои задержались у нас, оставлять по нашей воле. Кто люб нам, того берем, кто не люб – путь чист. Соратник твой Касьян сам попросил оставить его, и мы не перечили. Ты нам тоже люб, – усмехнулся глазами, – а потому решено тебя оставить пока, там поглядим.

– Што ты, боярин! – возразил Николка. – Меня дома ждут.

– Весть твоей семье подадим, пущай на сани грузятся да к нам подаются по первопутку – тут сотни полторы верст. И дороги ныне спокойны.

– Нет, боярин, я человек великого московского князя, уйду домой хотя бы и пеши.

– Здесь воля великого князя Ольга Ивановича, – отрубил сын боярский. – Иной нет и не будет. Обвязан ты дать крестное целование, што без воли его не побежишь из Холщова. Батюшка, крест!

Никола оглянулся на старосту, тот угрюмо смотрел в пол.

– Не буду целовать крест! – Скрипнув зубами от проснувшейся в груди боли, Никола с неожиданной для себя смелостью посмотрел в глаза приезжему. – Крест я целовал великому государю московскому и боярину Илье – грех нарушать ту клятву. Хлеб ваш отработаю. Да тебе, боярин, знать бы надобно, што не ратники куликовские в долгу у прочих. То тебе всякий смерд скажет.

Сын боярский привстал, уперся в стол кулаками, подался к Николе кованым телом, будто копьем, нацелился взглядом.

– Коли ты сей же час не дашь крестного целования, холоп московский, горько о том пожалеешь. Поруб на тиунском подворье, слава богу, не сгорел. Не сгинул ты в сече – в яме сгниешь, смерд!

Поп с испуганным лицом делал какие-то знаки Николке, а тот, уже и не удивляясь своей дерзости, отвечал:

– Смел ты, боярин, с увечным-то ратником. А стал бы ты супротив меня на поле Куликовом! Жалеешь небось о победе нашей – дак чего ж не полезли в драку заодно с Мамаем? А ныне разбойничаете. Не стращай скрежетом зубовным, я уж татарских мечей наслушался – што мне твой скрежет!

– В яму его! – хрипло приказал сын боярский.

На улице староста с укоризной заговорил:

– Зря ты ощетинился, парень: плетью обуха не перешибешь. И не своей волей он тя понуждает. Слышно – по всей земле рязанской задерживают отставших ратников.

– Дождетесь – снова Боброк явится под Переяславлем с московским полком!

– И то может статься, – угрюмо ответил бородач. – Не от одной Орды терпела Рязань.

– Видно, за дело терпела.

– Зелень ты луковая! Мы с тобой против Орды на одном поле стояли, хотя ты Москвин, а я рязан. Думаешь, радость мне в яму сажать свово соратника? Паны дерутся – у холопов чубы трещат, то спокон веков. Пока не будет в князьях единения – умываться нам слезьми и кровью.

Никола, мягчая, стал прислушиваться к словам старосты.

– Как увидал я рати наши на Куликовом поле, знаешь, плакал в радости – будто самого Христа-спасителя лицезрел. То ж русская рать была. Не московская, не рязанская, не тверская – русская! И силы нам равной не было. А распустил Димитрий войско – пошло по-старому. Ох, сожрут князья нашу победу, снова приведут ханов на Русь.

Замолчали. Никола с трудом осиливал слова Кузьмы. К ним присоединился ростовский ратник Касьян, ковылял рядом, опираясь на посох. Видно, у них со старостой многое было говорено, Кузьма продолжал без опаски: