Эхо шагов

Литинская Алина

Нет, говорят ему, художник Литинский никогда не преподавал. Ошибка.

— Какая разница! — кричит кто-то в трубку с такой силой, что мне в другом конце комнаты слышен его голос. — Разве дело в этом? Передо мной его портреты: Саксаганский, Ужвий. Он? Замечательный мастер. Я не расстаюсь с ним.

Через минуту тюбик белил, охапка белых пионов (откуда ему было знать, что отец любил именно белые пионы и что они в последнем, незаконченном натюрморте?), журнал «Образотворче мистецтво» с репродукциями работ отца были доставлены человеком в синем халате, заляпанным краской. В нем он пересек Крещатик, и в этом тоже было что-то очень знакомое.

— Выставка, что же выставка? Была? —

спрашивает гость, оглядываясь по сторонам. А мне как-то совестно признаться, что единственная была за два года до смерти и вовсе даже не в выставочном павильоне. Что и ретроспективной не было — никто толком не объяснил в Союзе художников, почему выставка, бывшая уже решенной, вдруг… рассосалась. И что же это за фантомные силы, что не давали состояться выставке? Что за рок по пятам ходил?

Не могла я ничего объяснить моему новому знакомцу (а объяснений и нет) — посмотрела не без удовольствия на его лицо, когда он путешествовал глазами по стенам («Какой художник! Никто сейчас не пишет такой воздух! Он аж звенит у него в пейзажах»), и проводила гостя, пообещав посетить его мастерскую. А в памяти, сознании, подсознании, слухе — где, не знаю, — застряла фраза: «Да у вас здесь настоящая, действующая выставка».

Шло время.

…Как получилось — не знаю. Верно, фраза о постоянно действующей выставке в благую минуту была сказана: проросла. Мои друзья — художница Зоя Лерман и искусствовед Игорь Дыченко — тому свидетели. В один прекрасный день мы одновременно произнесли: будем делать выставку. Домашнюю. И сделали. Почему Домашнюю? А какую, коль не домашнюю?

На Союз художников и Художественный фонд давно уже расчета не было. Снимать зал, оплачивать помещение, охрану и прочее?.. Немыслимо.

А в доме есть место. И работам в доме хорошо. Вот и сделали, что могли: Домашнюю.

Но все-таки это была Выставка. И имя художника возродилось. И пресса заговорила. И телевидение заинтересовалось. И люди… Зрители. Посетители. Мы даже не догадывались, какого джина из бутылки выпускаем.

В буклете, сделанном Игорем Дыченко к открытию, установлен трехдневный срок выставки: 28, 29, 30 мая 96 года. А в Памятном Альбоме последняя запись датирована 19-м марта 97 г. Больше полугода прошло со дня ее открытия.

И думаешь: какой же благодатный материал — работы И. Литинского, если не произошло с ними того, что было вполне реально: не растворились они в интерьере и не утратили своей художественной ценности, поглощенные словом «Домашняя», а остались предметами выставки, которая не вошла в противоречие с контекстом дома. Органично и не оскорбительно для себя она стала на время его частью. И то, что она разместилась в доме, где продолжалась обычная повседневная жизнь, сделало само событие необычным. Но это, разумеется, нисколько не снизило зрительской оценки.

Сорок лет прошло между той выставкой, на Батыевой Горе, и этой, Домашней. Хорошо, что они были. Спасибо судьбе. Во всяком случае, так бы сказал мой отец, художник Ибрагим Литинский.

Подписи к портретам

Артист

Есть обитаемая духом

Свобода — избранных удел…

О. Мандельштам «Encyclica»

Дорогой друг!

Как ни странно, радионаушники, которыми меня снабдили, заметно улучшили мое существование: это и связь с миром, это и музыка (что тоже связь с миром).

Вчера слушал Мазурки Шопена — словно впервые. Музыка обрела для меня второй смысл: смысл

дома. Вижу лица, вижу руки, ноты на пюпитре. И слышу, кажется, больше и «горше», чем прежде… Война что-то делает с нами, с музыкой, со всем вокруг.

…Вспоминаю моего друга, дирижера, необычайно талантливого человека. Если Бог даст нам встретиться всем вместе, непременно «подружу» вас. Представляю, как он увлечет Вас своей стихией, своей музыкой и рассказами. О нем легенды ходят: он и такой-сякой, и выдумщик, и фантазер, и приврать любит. С последним я категорически не согласен: когда гений фантазирует, открывайте уши и слушайте. И если даже сию минуту это покажется чем-то невероятным, ждите. Наберитесь терпения и ждите, и вы увидите: фантастика оказалась правдой. Или, может быть, и была правдой, но мы этого не знали, а он, имярек, знал.

…Где-то он, мой друг Натан? Жив ли? Хочу думать, что жив. Хочу думать, что все мы живы…

…Видел его в работе: захотелось посмотреть на руки и лицо. Это поразительно, что за руки: пальцы толстые, короткие, но когда берет он дирижерскую палочку — нет им равных по пластике. Если бы была формула «музыка-руки», то вот они, эти руки, — музыка.

В кульминационном моменте средней части Шестой симфонии Чайковского: в наивысшей точке он словно захлебнулся, внезапно остановился, прижал руки и замер. И простоял так несколько мгновений — недвижим. А музыка грохотала, неистовствовала и неслась куда-то. А он неподвижен. Наконец, он подхватил ее, и они понеслись вместе.

…Помню его обращение к кларнетисту. Эту нежность, с которой попросил он соло (кажется, это называется «Рассказ Франчески»), сколько всего в этом некрасивом на первый взгляд человеке… Где взять эту неповторимость? Нигде. Разве что у мамы с папой.

Простите, что признаюсь Вам в любви к другу.

Надеюсь, когда-нибудь расскажу ему о Вас.

С надеждой на это —

Ваш И. Литинский.

Кто этот «дорогой друг», которому адресованы строки письма моего отца — трудно сказать. Письмо не датировано, но, видно, это время войны, эвакуации, госпиталя. То есть, 42-й или 43-й год.

Очевидно одно: речь о дирижере Натане Рахлине. Даже если бы вскользь не было упомянуто его имя — сходство слишком убедительно. Не говоря о том, что у отца (и у семьи), насколько мне известно, не было другого друга-дирижера.

Моя память о нем с самого раннего моего детства до той поры, когда он, вытесненный в Казань, наезжал в Киев (дочка с семьей оставались там), наезжал как гость. И ничего нелепее, неестественнее придумать нельзя было. И невозможно без боли было слышать: «Ректор консерватории ко мне очень дружески настроен» или «Кафедра симфонического дирижирования заинтересована…»

Натан Рахлин. Имя, ставшее легендой Киева, надеется на возвращения в Киев, благодаря хорошему отношению… да кого бы то ни было.

Превосходный оркестр создал он в Казани (а разве мог создать Рахлин плохой оркестр?) Но разве повод это, спрашивает он, чтобы остаться там навеки? Я там никто, говорит он. Я здесь Натан Рахлин. В Ленинграде, в Москве, в Европе… Но там Натан Рахлин не нужен.

Ты знаешь, что такое замок Радзивиллов? Ты не можешь себе представить этот зал, эти окна — готические окна, уносящиеся в небо… Я в Польше дирижировал симфонией Дворжака и «Манфредом» Чайковского… Этот зал открывают самым почетным гостям… Я даже растерялся… И вдруг я услышал музыку… Это тема из первой части концерта Чайковского, но не главная, а та, что рядом, связующая… И доносится музыка издалека. Представляешь, замок Радзивиллов и музыка издалека… То ли украинская песня перешла в Польшу, то ли из Польши перекочевала на Украину. Все равно…