Эхо вечности. Багдад - Славгород
Шрифт:
Он считал, что плен и оккупация — явления по сути равнозначные, различия между ними эфемерные, не имеющие принципиального значения. Зато перед людьми не так стыдно: в их восприятии побывать в оккупации не так унизительно, как в плену. В военкомате, восстановившем свою работу, Борис Павлович рассказал ту же легенду, что был окружен под Севастополем, прорывался с боями из окружения, в ходе прорыва получил контузию и где-то там потерял документы... Потом долго шел по немецким тылам, добираясь до семьи.
Кстати, плен и оккупацию ему и в военном билете объединили в один пункт — там все время оккупации
На случай любых расспросов он давно продумал версию, практически не нарушающую истину. Подобные попытки утаить тонкости правды были не так предосудительны, как могут показаться на первый взгляд. Они вызывались не виной, а страхом вины — тем, что ее приписали ему и даже за нее подвергли судилищу... Он думал — пока официальные органы будут разбираться с путаницей, возникшей после окружения под Севастополем, он успеет на деле опровергнуть домыслы о предательстве и доказать преданность стране.
Кто знает, за что он теперь готовился проливать кровь — за терпящую бедствие Родину или за попранную по отношению к себе справедливость, за восстановление своего доброго имени. Он и сам этого не знал, понимал только, что и за то, и за другое все равно придется драться, что это его долг и неизбежность. И он психологически готовился к возвращению на фронт, настраивался на повторное сражение с фашистами.
Но трудно ему это давалось, потому что от первого этапа войны в нем оставалось тупое, саднящее во всем теле истощение, вызванное постоянным недоеданием и тем, что он никогда не бывал выспавшимся. И не только он, временами все вокруг — и командиры, и бойцы — от утомления просто валились с ног, что создавало далеко не бодрую обстановку. Уж не говоря о плене...
И негде ему было избавиться от своей усталости, негде было отдохнуть.
А второй этап войны, когда он находился во вражеских тылах и был выведен из боев, ко всему прочему переполнил его душу страхом и еще большей ненавистью, а также нагрузил чем-то еще, что накопилось от бессилия и невозможности изменить происходящее, чему Борис Павлович не находил названия.
Так что теперь, к своему третьему этапу войны, он подошел с измотанной душой и с запредельно вымотанным телом.
Но в молодом возрасте все мыслимые тяготы, любое физическое изнурение быстро проходит — стоит попасть в нужную среду, так что после мобилизации его страхи и домыслы оказались не более чем играми испуганного воображения.
Таких военнообязанных, как Борис Павлович, кто был в рядах Красной Армии и сражался на фронте, а потом в силу различных причин оказался в оккупации, при проведении мобилизации после освобождения территорий от врага в военной среде коротко называли окруженцами. Строго говоря, окруженец — это военнослужащий, побывавший в кольце вражеских войск, в окружении... Однако этот термин, в данном случае не совсем точно отражающий суть явления, прижился в обиходе и по отношению к бежавшим пленным, хотя и не фигурировал в официальных документах.
Так вот в 1943 году Ставка ВГК издала специальную директиву, в которой указывала на необходимость шире использовать для пополнения войск мобилизацию военнообязанных из освобожденных районов. Так что всем окруженцам страна доверяла, ни в ком не сомневалась и всех призывала на борьбу с врагами гуманизма и человечности.
Смятенное
Когда именно это случилось сейчас трудно сказать. Известно, что Борис Павлович попал на фронт после форсирования Днепра в сентябре-октябре 1943 года. А первые сведения о его пребывании на фронте относятся к началу ноября 1943 года. Значит, он, скорее всего, неделю или две побывал в лагере на учениях.
В части, куда он попал перед отправкой на фронт, формировка маршевых рот шла оживленно и суетливо — по казармам, складам и разным каптеркам бегали озабоченные сержанты и красноармейцы, все — в новом обмундировании. В пополнении было много молодых воинов, испуганных, но любопытных, попавших сюда после краткосрочного обучения. Они выделялись из общей массы тем, что взирали на царящую суету с каким-то ожиданием, как дети ждут возвращения отлучившихся родителей. Но новыми их опекунами теперь были командиры...
Экипированные по всей форме, берущие курс на фронт красноармейцы стояли на плацу, выстроившись поротно. Командиры выкликали их по фамилии, а старшины выдавали снаряжение.
Во время отправления, когда маршевые воинские подразделения проходили по территории части, духовой оркестр играл марш «Варшавянка», и это придавало уходу на фронт торжественности и значимости, а также вызывало особую щемящую грусть в груди у мобилизованных.
Сначала их недолго везли на поезде, а потом выгрузили на одной из станций, и дальше они пошли в пешем строю. Вокзал на той станции был полностью разрушен. На его месте стоял обгоревший и обугленный остов, и все. Насколько мог видеть глаз — всюду виднелись следы пожарищ и руины. В этих многострадальных городах, откуда драпала немчура, разгромы были такие, что не поддавались описанию. Всюду стояли разбитые и порушенные здания, зияющие черными впадинами окон.
Конечно, все знали, что на оккупированных территориях творили немецкие нелюди, и предполагали увидеть нечто подобное, но никто не ожидал того, что предстало перед их глазами. Здания заводов и фабрик, учреждений, жилые дома были полностью превращены в груды битых кирпичей, города лежали в развалинах, и очень трудно было представить, что все это может быть восстановлено.
В строю, как всегда бывает, нашлись юмористы и подбадривали остальных своим острословием. Шутили: «Эх, люблю пехоту, сто верст прошел, еще охота!» Звучали присказки и частушки про артиллерию и про танкистов... А то и просто про войну, например, такие:
Лебеда-то не беда.
Лебеда помеха ли?
А беда, что к нам сюда,
В наши села, города,
Гости понаехали.
Пьяные, незваные,
Немцы окаянные.
Или напевали на манер частушек новые стихи В. Лебедева-Кумача, вычитанные в «Известиях».
Видел я, как немцы пьяные
Подпалили дом родной,