Екатерина I
Шрифт:
Спрашивали Девиера и о фрейлине Софье Карлусовне. Обвиняемый показал: «Вертел ли вместо танцев плачущую Софью Карлусовну или нет, не упомню, а такие слова, что не надобно плакать, помнитца, говорил, утешая». (Отметим, кстати, что заявление допрашиваемого «не упомню» в судебной практике XVII-XVIII веков рассматривалось как полупризнание или признание справедливости предъявленного обвинения.)
На вопросы, подсказанные Меншиковым, Девиер показал, что он разговаривал с девушками «о здравии ее императорского величества, как изволила почивать и вставать». Что касается случая в бане, то о нем, заявил Девиер, он не помнит. Впрочем, он признал,
Сняв допрос, члены Учрежденного суда немедленно отправились с докладом к императрице. Все ответы обвиняемого суд разбил на три группы, а именно: «которые слова не весьма важные, оные отчасти сказал он, что говорил только в противной какой разум»; о других сказал, что «не помнит, а что помнит и то другим образом»; о самых важных обвинениях сказал, «что того весьма не помнил».
Впрочем, все это не имело большого значения, ибо судьи, отправившиеся с докладом к императрице, вернулись с именным указом (пока еще устным), направившим следствие совсем в другое русло.
Выслушав заключение, императрица, – конечно же по подсказке Меншикова – устно «изволила повелеть ему, Антону Девиеру объявить последнее, чтоб он по христианской и присяжной должности объявил всех, которые с ним сообщники в известных причинах и делах, и к кому он ездил и советовал и когда, понеже де надобно, то собрание все сыскать и искоренить ради государственной пользы и тишины. А ежели не объявит, то его пытать». В подтверждение устного указа в тот же день Головкину «с товарищи» был направлен письменный указ за подписью Екатерины (а точнее, подписавшейся ее именем Елизаветы Петровны), подтверждавший их право на пытку: «Ежели он всех не объявит, то следовать розыском немедленно».
Поражает метаморфоза в судьбе Девиера, произошедшая в течение всего лишь одного дня. Первоначально речь шла о «предерзностных» поступках самого Девиера. Теперь заговорили о сообщниках, «к кому он ездил и советовал и когда». Вначале суть обвинений ограничивалась нарушением этикета по отношению к представителям царствующей фамилии. В конце дня речь шла о действиях, направленных «к великому возмущению», и, следовательно, о необходимости виновников «сыскать и искоренить ради государственной пользы и тишины».
Итак, Девиер росчерком пера превратился в опасного политического преступника, причем непосредственная связь между первыми показаниями обвиняемого и последней квалификацией его вины не прослеживается: ни из вопросов, ни из ответов на них не вытекало, что государству грозило «великое возмущение».
Тщетно искать в источниках объяснений происшедшему. Наиболее простым и вероятным объяснением случившегося может быть предположение, что Меншиков использовал арест Девиера в качестве повода для привлечения к следствию более значимых сановников, чем генерал-полицеймейстер столицы. Правильность догадки подтверждается тем, что в дальнейшем следователи как бы забыли о нарушениях Девиером придворного этикета и сосредоточили внимание на раскрытии заговора, направленного лично против Меншикова.
Не лишено оснований и другое объяснение. Меншикову было заведомо известно о замыслах Девиера, о существовании заговора, но он предпочел начать с обвинений в пренебрежении к представителям царствующей фамилии. Видимо, князь решил, что так ему легче будет убедить императрицу
Некоторый свет на причины поворота в следствии проливает показание княгини Аграфены Петровны Волконской, гофдамы императрицы, возглавлявшей оппозиционный кружок, в который входили персоны невысокого ранга.
Из показаний Волконской следует, что доверенное лицо Меншикова Егор Пашков обращался к ней 27 апреля с просьбой рассказать ему о том, «с каким доношением на его светлость господин Толстой хочет быть и доносить ее императорскому величеству». Рассчитывая на благосклонность Меншикова в определении своей судьбы, княгиня сообщила Пашкову сведения, значение которых трудно переоценить: «…Толстой говорил, якобы его светлость делает все дела по своему хотению, не взирая на права государственные, без совета, и многие чинит непорядки, о чем он, Толстой, хочет доносить ее императорскому величеству и ищет давно время, но его светлость беспрестанно во дворце, чего ради такого случая он, Толстой, сыскать не может».
Княгиня Волконская этим признанием не уберегла себя от опалы. Под 2 мая 1727 года в «Повседневных записках» читаем: «Сего числа дана дорожная княгине Волконской до Москвы и объявлено, что ее императорское величество указала ей жить в Москве или в деревнях своих, а далее чтоб никуда не ездить».
Сведения, полученные от Волконской, надо полагать, убедили Меншикова в том, что Девиер был не одинок, что из него можно вытянуть показания более важные, чем те, которыми он располагал на 28 апреля. Признания в те времена добывались пытками. В данном случае их применение тем более посчитали необходимым, что Девиер решительно отвергал причастность к делу других лиц: «Он никаких сообщников ни в каких известных противных делах у себя не имеет, и ни к кому он для советов и к нему никто ж о каком злом умысле и интересу ее императорского величества и государству не ездил и не советовал никогда».
Дыбу Девиер стерпел, продолжал утверждать свое, но вынести 25 ударов было выше его сил, и он признался, что ездил дважды к Бутурлину. Привлеченный немедленно к следствию старик-генерал не стал отрицать этого и сообщил содержание разговора. Девиер ему заявил:
– Светлейший князь сватает свою дочь за великого князя. Как бы то удержать, чтобы не было такой опасности высокому интересу ее императорского величества. А особливо опасно, когда светлейший князь с великим князем будут заодно, чтоб тою персону, которая в Шлютенбурге (Евдокию Лопухину. – Н. П.)не взяли сюда и ее величеству, государыне-императрице, какой худобы не было… И чтоб он, господин генерал Бутурлин, вкупе с адмиралом (Ф. М. Апраксиным. – Н. П.)и графом Толстым шли к ее величеству и о том предлагали.
Бутурлина не было необходимости убеждать. Он сразу же оценил меру опасности для себя, если наследником станет Петр Алексеевич – вспомним, что он привел ко дворцу, где решалась судьба трона, гвардейцев, которые по сути и вручили корону Екатерине, а не законному наследнику, внуку умершего императора. Собеседники также обсудили возможных преемников, остановившись на кандидатуре цесаревны Анны Петровны.
– Чаю, царевна Анна Петровна плачет, – говорил Бутурлин.
– Как ей не плакать, – согласился Девиер, – матушка родная.