Екатерина Ивановна Нелидова. Очерк из истории императора Павла
Шрифт:
За полтора года много утекло воды в Неве, и хотя состав враждебных Нелидовой лиц, окружавших государя, остался почти неизменным, но уже никто из них не боялся возврата влияния императрицы, а сам Павел Петрович, очевидно, сохранял к ней всегда чувство искреннего уважения. На просьбу Нелидовой он отвечал ей следующим собственноручным письмом [239] :
«Я был поистине тронут мнением, которое вы сохранили о моем сердце: оно слишком старо, чтобы противоречить самому себе. Я просил императрицу сказать вам и напомнить то, чего мне никоим образом не возможно делать. То, чего вы желали, уже сделано. Искренно ваш
Павел.
9 января 1800 г.»
239
Ркп.
Одновременно с этим письмом Павел отправил за Нелидовой придворные экипажи.
XV
Уединенная жизнь Нелидовой в Смольном. — Характер действий графа Палена. — Боязнь возврата влияния Нелидовой на Павла. — Ослепление Павла Петровича. — Действия враждебной ему партии. — Отношение к Павлу Марии Феодоровны и Нелидовой. — Скорбь их по кончине императора. — Борьба их с Паленом и его увольнение.
По возвращении в Петербург, Нелидова, в тиши своего уединения, следила за всеми перипетиями конца царствования Павла Петровича. Императрица Мария Феодоровна, посещая весьма часто Смольный институт, изливала пред Нелидовой свои горести и опасения; в те дни, когда императрица не могла быть в Смольном, она постоянно извещала ее о себе и о придворных событиях письменно. Из переписки этой видно, впрочем, что ни государыня, ни Нелидова, не представляли себе ясно характера и причин происходивших пред их глазами событий: они не понимали, что Павел Петрович уже был в сетях собственных своих врагов, которые управляли его гневом и милостью. Так, в письмах своих к Нелидовой, Мария Феодоровна восхваляла гр. Н. П. Панина и гр. Палена, не подозревая даже того, что в целях Палена,
240
Морошкин: «Иезуиты в России», II, 5.
«Возвращение Нелидовой, — рассказывает Гейкинг, — сильно обеспокоило придворных интриганов: они стали бояться легко предвидимых последствий этого свидания. Пущены были в ход все подпольные интриги, чтобы удержать монарха от посещения своего старого друга. Его прогулки стали уже направляться в сторону Смольного; но Кутайсов, сопровождавший его повсюду по обязанности новой своей должности — обер-шталмейстера, сумел встревожить самолюбие Павла и этим удержать его от первого шага к этому сближению. Императрица, с другой стороны, узнав, что Павел колеблется и, по-видимому, желает опять увидеться с Нелидовой, старалась придать этому примирению торжественный оттенок. Она устроила у себя блестящий вечер, и государь обещал явиться на ее приглашение. Клика интриганов сочла себя погибшею; но княгиня Лопухина, — бывшая в это время уже замужем за князем Гагариным, — и Кутайсов напрягли все свои усилия для внушения Павлу, что он снова бросается в сети тех, от которых успел избавиться. После долгих колебаний, Павел переменил свое намерение и в 7 часов вечера назначенного дня послал сказать императрице, что он не прибудет на ее собрание. Он пошел еще дальше: торжественно обещал Лопухиной никогда не посещать Смольного, пока там будет проживать г-жа Нелидова» [241] . После этого Нелидовой оставалось только окончательно запереться у себя в Смольном. «Я поставила себе за правило, — писала она жене Гейкинга, — не видеться ни с кем, кроне моих институтских приятельниц, и от этой неизменной решимости ни за что не отступлю»… «И действительно, — прибавляет Гейкинг, — она ни разу не была в городе и постоянно жила в глубочайшем уединении» [242] . Единственным ее развлечением была постоянная переписка с Куракиным и Нелединским-Мелецким [243] .
241
Heyking, 188–189.
242
Там же, 190.
243
«Хроника недавней старины», 43 и далее, письма к Нелидовой Нелединского. Переписка ее с А. Б. Куракиным за это время еще находится в рукописи.
1800 год является особенно характеристичным для царствования императора Павла: начало его ознаменовано было целым рядом крутых мер, направленных или против отдельных личностей из высшего общества, по преимуществу военного и придворного, или к выставлению Павла Петровича в непривлекательном виде; конец 1800-го года, напротив того, ознаменован был целым рядом милостей для всех штрафованных и исключенных из службы. «Все эти перемены, приписываемые Павлу, — говорит современник, — были только последствием глубоко заходивших соображений и такой тонкой интриги, которая может сравниться лишь с адскою ловкостью, с какою она приведена была в исполнение» [244] . Крутые меры, исторгаемые у Павла неосновательными и злонамеренно преувеличенными доносами или столь же злонамеренным умолчанием, имели целью вызвать озлобление общества против императора; искажение смысла императорских повелений или карикатурно-точное их выполнение (граф Пален, например, лично вымыл голову, в буквальном смысле слова, одной высокопоставленной даме) должно было представить ясные, по-видимому, доказательства психического расстройства государя; когда же почва была уже достаточно подготовлена, тогда в конце 1800-го года умышленно наполнили Петербург массой людей, хотя и прощенных, но дважды озлобленных, так как, по представлению Палена, предписано было всем прощенным лицам, прежде определения их вновь на службу, непременно явиться в Петербург для представления государю, где бы эти люди ни имели свое местопребывание. Это привело в отчаяние людей, которые, уже впав в нужду, должны были теперь совершить путь в три или четыре тысячи верст до столицы, чтобы потом пройти, может быть, столько же до назначенных им полков. Многим из офицеров пришлось просить милостыню, чтобы добраться до Петербурга» [245] . Действительным хозяином положения был граф Пален, вкравшийся в безграничное доверие Павла и пользовавшийся постоянной и горячей поддержкой несмысленного Кутайсова, в обер-шталмейстерском мундире оставшегося холопом в полном смысле этого слова и пользовавшегося близостью к государю для того только, чтобы набивать себе карманы и выгодно пристраивать своих дочерей за знатных бар, что страшно льстило еще тщеславию; к оправданию Кутайсова можно сказать только то, что он никак не догадывался о сокровенных целях Палена, как, впрочем, не догадывался в то время о них никто, за исключением гр. Н. П. Панина до английского посла Витворта, оставившего Россию в мае 1800 г. С Англией в это время был у нас разрыв. Павел, в союзе с первым консулом французской республики, Наполеоном Бонапартом, готовился к военным действиям против нее, — и, как передают многие современники, — английские гинеи, текли обильною рекою в руки Палена [246] и других единомышленников его чрез приятельницу Витворта, О. А. Жеребцову, сестру прощенных, по просьбе Кутайсова, и также возвратившихся в Петербург в конце 1800 г. друзей Палена: князя Платона и графов Николая и Валериана Зубовых. Правой рукой Палена сделался ганноверец, подданный английского короля, генерал-лейтенант русской службы, Бенингсен в числе прощенных также возвратившийся в Петербург.
244
Heyking, 187.
245
Там же, 190.
246
Граф П. А. Толстой в марте 1801 г. видел у Палена целые свертки английских гиней. Будучи уже в опале, Пален, играя с Зубовым, раз поставил на карту 200 000 рублей («Русский Архив», 1882, II, 63).
В феврале 1801 года, уволен был от службы Растопчин, единственно оставшийся при дворе из числа лиц, преданных Павлу, и Пален, уже командовавший в Петербурге войсками и, полицией, назначен был, кроме того, управлять и почтами. Но, кажется, Павел Петрович стал уже догадываться в это время, что слишком много власти дал он в руки одного человека… За несколько дней до своей кончины он вызвал, не говоря о том Палену, обратно в Петербург Аракчеева, жившего в опале в пожалованном ему Грузине, и в то же время обдумывал какой-то важный план, долженствовавший изменить порядок в управлении. Вечером 11-го марта Аракчеев прибыл в Петербург, но, по приказанию Палена был задержан у заставы…
Вместе с другими, императрица Мария Феодоровна, несмотря на свое печальное положение, горячо любившая своего супруга, также введена была в заблуждение угодливостью и коварным образом действий Палена. Оплакивая в переписке с Нелидовой печальные события 1800-го года и сожалея о непоследовательных и суровых распоряжениях Павла Петровича, окруженного недостойными людьми, она так выражалась о Палене: «Пален достойный и почтенный человек, единственный из всех, занимающих высокие должности, которого я еще уважаю». [247] В другом письме она говорила еще решительнее: «Боже сохрани, чтобы он оставил Петербург!» [248] . Мысли Нелидовой были только отзвуком в этом отношении мыслей Марии Феодоровны, которая, находясь в центре совершавшихся событий, была, быть может, единственным источником, откуда Нелидова могла получать достоверные сведения о действующих лицах [249] …
247
Письмо от 21 декабря 1800 г. (ркп.).
248
Письмо от 20 декабря 1800 г. (ркп.).
249
Известие («Русский Архив», 1873, II. 2169), будто Нелидова многое узнавала тогда чрез петербургского полицмейстера Рачинского, своего племянника, который будто бы незадолго до 11 марта докладывал государю о необходимости принять меры, — опровергается тем обстоятельством, что Рачинский уволен был от должности еще 28 октября 1800 г., по влиянию, конечно, Палена («Сенатский архив», 614).
Скоропостижная кончина императора Павла Петровича в ночь с 11-го на 12-ое марта 1801 года произвела страшное нервное потрясение в Нелидовой; но, забывая о своем личном горе, она должна была сдерживать себя, чтобы успокаивать и утешать царственную свою подругу, императрицу Марию Феодоровну, которая, среди радостного настроения, охватившего высшие круги общества при восшествии на престол Александра Павловича, находила себе отраду единственно в обществе Нелидовой, столь преданной почившему несчастному государю. Горесть Нелидовой действительно была глубока и непритворна, как, вместе с тем, велико было и ее негодование на Палена. Навестив ее тотчас по возвращении своем в Петербург, по смерти Павла
250
Heyking, 231–232.
Письмо Императрицы Марии Федоровны к Е. И. Нелидовой.
Действительно, было отчего Нелидовой возмутиться поведением Палена, тем более, что и она сама, и императрица, как мы видим, были о нем высокого мнения; чрезвычайно строгая к себе самой, Нелидова могла даже скорбеть о том, что Пален прощен был Павлом и вновь принят на службу именно в период ее всемогущества, как тогда же, благодаря ее же заступничеству, оставлен был при особе государя и гардеробмейстер Кутайсов, ныне обер-шталмейстер, граф и Андреевский кавалер. Пален, тотчас после кончины императора Павла, думал управлять Россией [251] , но в то же время он не мог не видеть, что в лице императрицы-матери приобрел себе ожесточенного врага. Считая императора Александра, по его молодости и неопытности, вполне подчинившимся своему влиянию, граф Пален стал интриговать против императрицы Марии Феодоровны, доложив императору, что она содействует возмущению народа распространением икон с необыкновенными надписями. Кончилось тем, что и следовало ожидать: императрица, бывшая в то время в Гатчине, объявила Александру Павловичу, что она не возвратится в Петербург до тех пор, пока там останется Пален («so lange Pahlen in Petersburg ist, kehre ich nicht dahin zur"uck» [252] . Тогда император Александр обратился за советом к вновь назначенному им генерал-прокурору Беклешову, как поступить ему с Паленом. Беклешов, пользовавшийся у немецкой партии репутацией «старого русского» (un vieux russe), человек прямой и преданный монарху, «Беклешов, — рассказывает Чарторыжский, — с обычною ему грубостью выразил императору свое удивление, как может русский самодержец жаловаться и не приводить в исполнение своей воли. «Когда мухи, — прибавил он, — вертятся около моего носа, я их прогоняю». Тогда император, 17-го июня 1801 года, подписал указ об увольнении Палена «за болезнями от всех дел» с приказанием ему немедленно выехать из Петербурга. Беклешов, бывший другом Палена, лично привел этот указ в исполнение [253] . Уже в начале мая Нелидова сообщала о том Нелидинскому-Мелецкому в Москву. «Ничто не может быть приятнее, утешительнее, живительнее, — отвечал он, — для сердца каждого верноподданного, как то единение, которое господствует, по словам вашим, в царской семье. Подлинно всеобщее благосостояние не может покоиться на более прочном основании, и в то же время это служит вернейшим средством к подавлению интриг и к смущению интриганов» [254] .
251
Czartoryski: Memoires, I, 225.
252
Heyking, 237. Рассказ Нелидовой об этом поступке Палена, там же, 234–236.
253
Czartoryski, I, 226; Heyking, 236–238.
254
«Хроника недавней старины», 58.
Заключительная глава
С кончиной императора Павла завершилась и главная историческая роль Нелидовой, так как почти все ее политическое значение основано было на личных отношениях ее к своеобразно — порывистому и, что бы ни говорили современники, рыцарски-чистому в своих побуждениях императору Павлу, «не в природе которого, — по меткому выражению одного из его приближенных, — было пользоваться покоем в здешнем мире» [255] . В этих чистых отношениях, в теплой преданности Нелидовой памяти ее царственного поклонника, и коренился залог постоянной привязанности к ней вдовствовавшей государыни. Оставаясь по-прежнему главной начальницей Смольного института, Мария Феодоровна весьма часто посещала его и каждый раз бывала у Нелидовой, а во время отсутствия своего из Петербурга письменно беседовала с нею. В первое время после смерти Павла Петровича Нелидова почти вовсе не выезжала из Смольного, где занимала старые свои комнаты, занятые теперь лазаретом Воспитательного Общества благородных девиц; но, с течением времени, она была постоянной гостьей двора императрицы Марии Феодоровны, в особенности летом и осенью, в Павловске и Гатчине. Здесь ее принимали как старого друга императорской фамилии, и во всех чисто семейных ее делах советы Нелидовой имели большой вес в глазах вдовствующей императрицы, голос которой, в свою очередь, имел большое значение для императора Александра: влияние Нелидовой в этом отношении еще ждет своей оценки. Проживая в Смольном под покровительством августейшей своей подруги, Нелидова занималась воспитанием племянницы своей Александры Александровны Нелидовой, вышедшей потом замуж за князя Трубецкого, и составляла свой дневник (journal), вернее сказать, воспоминания о своей жизни. К сожалению, воспоминания эти едва ли не утрачены навсегда, как утрачены для потомства мемуары другой ее современницы, также подруги Марии Феодоровны, известной княгини Шарлоты Карловны Ливен [256] .
255
Там же, 57, «Veuille l‘^Ettre Supr'eme, писал Нелидовой Нелединский-Мелецкий 7-го апреля 1801 года, — lui accorder dans une autre vie la paix dont (oserais-je le dire), il n’'etait pas en lui de jouer dans celle-ci!».
256
Кн. Вяземский: «Полное собрание сочинений», IX. 134: «У Нелидовой, — сообщает он, — сундук с письмами Павла и своим журналом».
Оглядываясь на свое прошлое, Нелидова не могла не видеть, как бессильны были ее добрая воля и добрые чувства в борьбе с жизнью, со страстями человеческими, и не могла не чувствовать постоянно, что к ней самой постепенно относятся все с меньшим и меньшим вниманием. После смерти своей покровительницы-подруги в 1828 г. Нелидова испытывала самое худшее для самолюбивого человека: о ней просто забыли, и в это время, уже в преклонные свои годы, она проявляла более раздражительности и мелочности в своих отношениях к людям: она чувствовала постоянное незаслуженное оскорбление, бессильно сознавая, что они видели в ней лишь отставную фаворитку в худшем смысле этого слова. «По отзывам людей, знавших Нелидову в этот последний период ее жизни, — говорит князь Лобанов-Ростовский, — нельзя было не уважать ее за образованный, своеобразный и пылкий ум ее; нельзя было не пленяться ее беседою, когда она находилась в добром расположении духа. Но те же лица помнят о ее несносном характере и о том, сколько терпели от ее ворчливости и требовательности близкие к ней люди. До самой старости сохраняла она свои притязания и важничала (sic), как во время оно. В Смольном монастыре вообще ее больше боялись, нежели любили». Для характеристики того, как с ней иногда обращались и как она «важничала», князь Лобанов рассказывает следующее: «По кончине императрицы Марии Феодоровны, вздумали было отплатить ей за ее воркотню и докучливость, в той уверенности, что она не имеет уже при дворе прежнего значения. В числе разных льгот, которые она сохранила за собою, поселившись в монастыре, пользовалась она правом иметь в своем распоряжении придворную карету и камер-лакея. Однажды ей надо было выехать, и она приказала подать карету. Ей отвечали, что нет ни кареты, ни камер-лакея, и что они взяты у нее по высшему распоряжению. Тотчас написала она письмо к императору Николаю, с выражением своей признательности за милости, которые он постоянно ей оказывал, и с просьбой в последний раз одолжить ей, по крайней мере на несколько дней, ту карету, которою она до сих пор пользовалась, покамест она не распорядится покупкой собственного экипажа. Чрез несколько дней после того государь приехал в Смольный и, обошедши женский институт, пошел тем коридором, который вел к помещению Нелидовой. Сопровождавшие суетятся, перешептываются, и наконец кто-то осмеливается доложить, что подъезд совсем в другом конце, и что его величество идет совсем не туда. Государь отвечал, что он знает дорогу, и направился прямо к Нелидовой. Он объявил ей, что ему никогда не приходило в голову отнимать то, что ей было дано, был очень любезен и предупредителен. С того дня Нелидова не знала, куда деваться от посетителей; к ней бросились лица, почти никогда у нее не бывавшие. Нечего добавлять, что происшествие с каретой было истолковано, как простое недоразумение, и что с тех пор Нелидовой не надо было опасаться какой либо неприятности в этом роде. Она любила рассказывать этот анекдот в доказательство своего уменья бороться с интригами и отстаивать свои права» [257] . Мы даем теперь иное объяснение ее поведению в этом случае. Несправедливо заподазриваемая, невольно оскорбляемая в лучших своих чувствах и воспоминаниях, Екатерина Ивановна, по свидетельству того же кн. Лобанова, всегда горделиво молчала об отношениях своих к императору Павлу: она слишком уважала себя и слишком хорошо познала людей, чтобы открывать кому-либо свою душу. Внимание, оказанное ей императором Николаем, было самым дорогим для нее и самым осязательным для других доказательством глубокого уважения, которое питал он к самому искреннему и самому бескорыстному другу царственных своих родителей.
257
Русский Архив, 1873, 2170–2171.