Екатерина Великая
Шрифт:
9 февраля 1779 года Харрис предупреждает британское правительство: «Императрица выразила пожелание сменить фаворита, и тут же множество кандидатов предложили свои услуги». Он называет фамилии, даже высказывает прогнозы: Страхов, Леваснов, Свыковский, ими занимаются князь Потемкин и графиня Брюс. «Высшим авторитетом является князь Потемкин, как в делах серьезных, так и в удовольствиях», – пишет он. «Графиня занимается только удовольствиями и по тем же соображениям, по каким, в старину, один из придворных должен был пробовать вино и яства перед тем, как их подавали государю». В конце концов над всеми соперниками верх одержал Александр Ланской, тот самый, о котором шла речь в письме императрицы Потемкину.
«Молодой человек хорош собою, с покладистым характером», – пишет Харрис. После падения Римского-Корсакова Ланской поселяется в апартаментах для избранников. Так что, приехав на встречу с Екатериной, Иосиф II находит ее в окружении фаворита прошлых дней и фаворита сегодняшнего. Один – массивный старый лев с могучей головой, другой – двадцатипятилетний молодой человек, стройный, красивый, с элегантными манерами. Был ли он для Екатерины своего рода духовным сыном, как считают некоторые, [120] или любовником, ревниво опекаемым, как думают иные? Личный секретарь Ее величества Храповицкий пишет в своем «Дневнике»: «Доверие между ними такое, какое редко бывает даже между матерью и сыном». А вот что сообщает английский посол своему правительству: «Г-н Ланской, по-видимому, по-прежнему в зените фавора. Царица проявляет к нему даже при всех признаки внимания и расположения столь демонстративные, что, хотя они и не выходят за рамки строгого этикета,
120
В частности, эту версию поддерживает мадам Лаватер-Сломан.
С уверенностью можно сказать одно: Ланской для Екатерины нечто гораздо большее, чем какой-нибудь Римский-Корсаков или Зорич. С этим юношей она не ограничивается ночными наслаждениями. Он ее волнует, интересует, развлекает, она готовит для него незаурядную политическую карьеру. Екатерина знает его давно. Он воспитывался при дворе одновременно с ее незаконным сыном Бобринским (в 1780 году ему было восемнадцать лет) и с протеже Потемкина Платоном Зубовым (в 1780 году – тринадцать лет). Все трое получили прекрасное воспитание и учились у лучших профессоров. Дав им образование по своему плану, Ее величество надеется сделать из них будущих министров. Самый способный из них, самый умный и грациозный, конечно же, – Ланской. Как же он отличается от полоумного цесаревича Павла, человека пугливого и буйного одновременно, и от Бобринского, ничтожного и беспутного; оба они не способны интересоваться государственными делами! Разочарованная в обоих своих сыновьях, Екатерина вложила в Ланского всю свою нерастраченную материнскую любовь, свою потребность сформировать молодого человека собственной школы. В нем видит она ученика. Того, кто, возможно, заменит когда-нибудь Потемкина. Но может ли эта страстная женщина, которая в обычное время не обходится без мужчины больше чем месяц, оставаться из-за любви к Ланскому недотрогой несколько лет кряду?
По-видимому, холя его как мать, по ночам она открывает ему дверь в спальню. И вот он и любовник и сын одновременно. Восхитительная смесь, где душа и тело одинаково находят удовольствие, где стираются грани между поколениями, где удовольствие от воспитания дитяти доходит до сладострастной самоотдачи мужчине.
При дворе все в курсе новой прихоти императрицы. Как водится, Ее величество присваивает Ланскому звания генерала, камергера, командира полка кирасиров, награждает его орденом «Полярной Звезды». Подарки ее текут нескончаемым потоком: деньги, дворцы, земли, крестьяне, бриллиантов на семь миллионов рублей. Приставляет к Ланскому учителя французского языка, поощряет его к чтению, восторгается его успехами во всем: «За одну зиму он „проглатывает“ массу поэтов и стихов, за другую зиму – прочитывает нескольких историков, – пишет она Гримму в июне 1782 года. – Романы нам докучают… Почти не зубря, мы приобрели уйму знаний и любим быть в изысканных и наиболее образованных компаниях. Кроме того, занимаемся строительством и садоводством, мы щедры, веселы, честны и полны нежности». Правда, в ее письмах Гримму все ее многочисленные любовники похожи друг на друга. В каждом из них она ищет и не находит идеального спутника, поиск упорно продолжается. Читая ее письма, можно подумать, что речь идет об одном и том же человеке, который, под разными именами, занимает ее мысли и ее постель. Впрочем, по общему мнению, новичок действительно ласков и умен. В своих «Секретных мемуарах» Массон, враждебно настроенный к императрице, по поводу Ланского пишет так: «Это – пример доброты, гуманности, любезности, скромности и красоты… Любитель искусств, друг талантов, он человечен и доброжелателен…» Постепенно у Екатерины входит в привычку приглашать Ланского для работы с ним в течение двух часов кряду над докладами министров. Он так тесно сотрудничает с ней в принятии решений, что Потемкину это становится неприятным. Эти небольшие вспышки ревности старшего фаворита по отношению к младшему забавляют Екатерину, но не слишком ее беспокоят.
А тем временем в Европе встреча Иосифа II и императрицы начинает беспокоить пруссаков. Фридрих II не думает, что «дуэт исполнен, никаких последствий не будет», как считает его посол, и решает направить в Санкт-Петербург своего племянника и наследника престола, принца Фридриха Вильгельма. Узнав об этом, Иосиф II пишет матери: «Принц прусский приедет сюда… с целью испортить все, что мне удастся сделать полезного». Но его опасения напрасны. Екатерину нелегко заставить отказаться от своих планов. Она принимает Фридриха Вильгельма холодно, строго, по протоколу, ей неприятны его ограниченность и тупость, она скучает в его обществе и не скрывает этого. Почти не разговаривает с ним, предоставляя Потемкину и Ланскому труд развлекать непрошеного гостя. Тот обижается и идет на сближение с цесаревичем Павлом, проявляя к нему дружеское расположение, чем окончательно выводит из терпения императрицу.
Миссию прусского принца можно считать провалившейся с приездом из Вены самого принца Карла де Линя, арбитра космополитической элегантности и утонченной культуры. Ему сорок пять лет, он камергер Иосифа II и муж принцессы Франсуазы Лихтенштейнской. За красивое лицо, храбрость и лукавый ум его прозвали в Париже «сказочным принцем». Вот как он сам представляется: «Весельчак и зануда, набожный, но не праведный, христианин, но не католик, хотя и готов им стать, бормочу оду Гомера вместо молитвы, у меня шесть или семь отечеств: Священная империя, Фландрия, Франция, Испания, Австрия, Польша и немного Венгрия». [121] Официально он австриец, поскольку Бельгия входит в ту пору в Австрийские Нидерланды, а служит он императору Иосифу II, но на самом деле у него нет родины. Его зазывают во все салоны, все дамы от него без ума. Шепотом передаются его международные похождения. При его появлении в Санкт-Петербурге все знаменитости тускнеют. Екатерина подпадает под его очарование. Он же коротко записывает: «Она была еще недурна». Разумеется, в пятьдесят один год она не может соперничать с молоденькими, в которых он обычно влюбляется. Но ум ее возбужден как никогда. Ее беседа с принцем де Линем напоминает молниеносный поединок на рапирах. Во время вечерних раутов в Эрмитаже в узком кругу она задыхается от счастья, слушая остроты и анекдоты своего гостя. Чтобы придать большую неожиданность репликам, она предлагает перейти на «ты». Невозмутимо принц де Линь начинает: «Что думает Твое величество…» Общий взрыв смеха, в том числе и царицы, прерывает его речь. Однажды, показывая ему новый дворец в Москве, она говорит: «Признайтесь, ведь красивая анфилада!» Он холодно отвечает: «Больничная красота!» Ее забавляет его дерзость. Она пишет Гримму: «У нас в гостях принц де Линь, это один из самых забавных и легко живущих людей, каких я встречала. Какой оригинальный ум, мысли его глубокие, а шалит он как ребенок». Рядом с этим шалуном и непоседой принц Фридрих Вильгельм выглядит тупым олухом. Стоит ему попасть в поле зрения Екатерины, как ей становится не по себе. Лицо ее застывает в холодную властную маску. Фридрих Вильгельм понимает это, отчего дурное расположение, настороженность и неловкость его еще больше усиливаются. Когда, поняв свой провал, он наконец уезжает, она вздыхает с облегчением. «Уверяю Вас, – пишет она Гримму, – что он (Фридрих Вильгельм) своей занудностью способствовал усилению ревматических болей в руке, которые у меня были, но стали проходить сразу после его отъезда».
121
Валлотон Г. Екатерина II.
Фридрих II очень скоро понял, какую услугу австрийцам оказал его племянник своей неумелостью. От приступа гнева у него разыгралась подагра. А тем временем Екатерина и Иосиф II обменялись письмами, написанными ими собственноручно. Это настоящая секретная конвенция о разделе Оттоманской империи. [122]
122
Два письма были написаны Екатериной и датированы 12 апреля 1781 года и два аналогичных письма Иосифа II от 18 мая 1781 года.
Вот уже много лет, среди всеобщего непонимания, Фальконе работает над огромной статуей царю. Чтобы помочь ему схватить движение коня, поднявшегося на дыбы, в течение нескольких месяцев специальный берейтор проделывал перед скульптором различные фигуры с помощью двух любимых лошадей императрицы: Бриллианта и Каприза. А голову Великого Строителя вылепила ученица мэтра, француженка Колло. [123] К весне 1770 года модель готова. Дидро во время своего визита в Санкт-Петербург, увидев гигантскую фигуру из глины, воскликнул: «Я знал, что Вы мастер, но, черт побери, никогда не думал, что у Вас в голове сидит нечто подобное!» Впрочем, хлопоты Фальконе только начались. Старик Бецкой, президент Академии изящных искусств, почитает его за мастерового, «раба литейного цеха», и считает своим долгом давать ему советы. По его мнению, Петр Великий должен быть поставлен так, чтобы казалось, что он смотрит одновременно и на Адмиралтейство, и на здание Двенадцати Коллегий. Большого труда стоило объяснить ему, что в таком случае царь косил бы обоими глазами. Фальконе представил своего героя одетым в костюм римского императора; тут же церковные иерархи обращаются к Екатерине с протестом: как смеет этот французик придавать царю всея Руси, главе православной Церкви, облик языческого монарха? По правде говоря, она и сама несколько озадачена этим античным всадником, в котором ей трудно признать Петра I, такого сильного, такого русского, так близко стоящего к народу. Тем не менее она доверяет Фальконе и успокаивает иерархов, уверяя их, что Петр I вовсе не представлен в «языческой» одежде. «На нем, – говорит она, – идеализированный русский костюм». Такое заявление удовлетворяет церковников, но не аристократов: зачем представлять императора в «идеализированном русском костюме», когда он всю жизнь боролся за введение в его стране европейского костюма? И тут Екатерина отсылает советчиков коротко и резко. Четыре года, с 1770-го по 1774-й, проходят в напрасных поисках мастера, способного отлить скульптуру такого размера. В отчаянии Фальконе решает сам попробовать. Два раза подряд его рабочие разбегались в страхе, не окончив отливку. Ничего не получается. И может быть, и не получится. Денег не хватает, Фальконе нервничает, месяцы проходят в бездействии и отчаянии. Наконец, третья отливка удается. Статуя установлена. Но Екатерина занята своими делами и не думает открывать памятник. Некоторые недоумевают, почему царя изобразили в три раза больше натуральной величины. Он «меньше похож на себя» из-за того, что скульптор сделал его гигантом. А лошадь? Где он увидел такую лошадь? Измученный критикой и волокитой, усталый и больной, Фальконе проклинает неблагодарную Россию, где он провел двенадцать лет, и просит царицу отпустить его. Она не принимает его, велит с ним рассчитаться и отпустить. Уныло возвращается он в Париж, где его ждут однообразие, почет и старость.
123
Впоследствии мадемуазель Колло вышла замуж за сына Фальконе.
А открытие памятника состоится позже, в отсутствие скульптора. [124] На Сенатской площади, лицом к памятнику, скрытому от глаз покрывалом, построены полки гвардейцев. Екатерина, окруженная министрами, послами, придворными и именитыми гостями, подает сигнал.
Раздается артиллерийский салют, покрывало спадает, и толпа ахает в восхищении перед бронзовым царем, обуздавшим коня, поднявшегося на дыбы у края пропасти. Левая рука монарха крепко держит бразды правления, протянутая правая рука властно указывает на Неву, неласковую реку, на берегах которой построил он столицу. Взор его обращен далеко за горизонт, а копыта коня прижимают к земле извивающуюся змею зависти. В этом апофеозе автор забыт. Никто даже его имени не вспоминает. Творение возникло само по себе. Это – явление природы. Как та скала, на которую поднялся медный всадник. Есть только Петр Великий и перед ним – Екатерина Великая. Она знает, что сей монумент прославляет и ее предшественника, и ее. Когда ее спрашивают, какую надпись хочет она видеть на пьедестале, она с гордостью говорит: «Петру I Екатерина II».
124
7 августа 1782 года.
Глава XXI
Ланской
Екатерина терпеливо вынашивает свой «греческий проект». Потемкин строит крепости вдоль турецкой границы. Суворов прочно обосновался на Кубани. Безбородко, новый личный советник императрицы, поговаривает о нападении на Перекоп и о нейтрализации турецкой крепости Очаков. А тем временем армия готовится: генералы советуются, арсеналы пополняются, растет накал военной лихорадки. В письмах, которыми обменялись Екатерина и Иосиф II, все серьезнее ставится вопрос об изгнании турок из Европы. Екатерина предлагает образовать империю Дакию, управляемую православным монархом и включающую Молдавию, Бессарабию, Валахию, крепость Очаков, территорию между Бугом и Днестром, а также несколько островов Греческого архипелага. Что же касается Крыма, где царит «счастливая анархия», то его Екатерина уже считает практически русским. Иосиф II заявил о своем принципиальном согласии с этим, но потребовал себе Боснию, Сербию, часть Валахии, Орсову, Видин и венецианские владения на суше. Эти претензии были расценены Екатериной как совсем «нескромные», о чем она сухо сообщила своему партнеру. Тот заартачился. Вокруг турецкого пирога стали переругиваться еще до того, как был поднят нож, чтобы его разрезать. Фридрих II, этот «старый лис из Сан-Суси», посмеивается над этим спором и предсказывает, что Вена и Санкт-Петербург никогда не придут к согласию по османскому вопросу. Но Екатерина все же надеется: удачная война прояснит положение. И в один прекрасный день, если Господь действительно на стороне русских, великий князь Константин окажется на троне Дакии. Таким образом, оба внука царицы после ее смерти будут царствовать в двух крупнейших империях мира. Очевидно, потребуется изменить порядок наследования, с тем чтобы ее наследником стал очаровательный Александр, а не маньяк и сумасброд Павел. Эта тайная мысль давно владеет ею. Потому-то и держит она при себе так упорно обоих цесаревичей, как будто они – ее дети. Екатерина слишком хорошо знает, что, если вернет их родителям (на чем те настаивают), внуки будут воспитаны в духе ненависти к бабке и неуважения к ее политическому наследию. Для утешения у великой княгини Марии есть две дочери, родившиеся подряд одна за другой после Константина. Их ей охотно оставляют. Даже предлагают ради развлечения завести себе еще детей. Но Мария жалуется: «Мы не смеем никого приставить к детям (мальчикам), императрица лично назначает всю прислугу, вплоть до горничных». Что же касается великого князя Павла, у которого отняли сыновей, то он чувствует себя как бы лишенным отцовской власти и его злоба на императрицу становится навязчивой идеей. Почему мать, которая никогда не занималась им, не дает ему заниматься своими сыновьями? Какая утонченная жестокость запрещать ему нормальную семейную жизнь! Куда бы он ни подался, она всегда стоит на его пути. В его болезненном воображении она предстает огромным спрутом с постоянно движущимися щупальцами. Она его связывает, околдовывает и, может быть, убьет, задушит, чтобы вручить скипетр Александру. Павла поддерживает в его настроении Никита Панин, отстраненный от власти на 74-м году жизни и не простивший этого Екатерине. После своей отставки старый министр сблизился с «молодым двором», потакает сумасбродству Павла, считая его законным наследником престола.