Экипаж
Шрифт:
— Опять? — спросила Анна Максимовна.
— Мама, я больше не могу! Не могу я! — выкрикнула Наташа и сжалась, скрючилась от боли. — Я согласна в больницу! Поедем сейчас, можно?
Мать подхватила ее, увела обратно, уложила в постель.
— Сейчас ночь, деточка… Ты столько терпела — потерпи уж до утра… А утром папа отвезет нас.
— Он приехал? — занятая своей болью, Наташа даже не заметила отца.
…В большой комнате Тимченко ходил из угла в угол. С грелкой в руках пробежала на кухню Анна Максимовна. Из-за Наташиной двери
Наташа сидела на кровати, перегнувшись вперед, и безостановочно покачивалась. Она исподлобья глянула на отца, но ничего не сказала.
— Наташа, ты же хотела ребенка.
— Я уже сказала, что не хочу, — жалобно проговорила она. — Что тебе еще надо?
— Обожди… Это ты сама или доктора за тебя решают? Или это твоя боль за тебя решила?.. Сейчас здорово больно?
— Сейчас терпимо.
— Вот и поговорим, пока можно…
Наташа заговорила раздраженно и сбивчиво:
— Я не соглашалась, я не хотела его терять, ни за что не соглашалась — мама тебе скажет. Терпела, терпела, терпела, но настал мой предел. Больше не могу.
— Тогда я тебе так скажу. Ты все делаешь по-своему, со мной не считаешься и сейчас поступишь по-своему. Но только запомни: если человек сделал не как хотел, а поддался боли; или страху, или еще какому-нибудь на него давлению — после и жалко и стыдно будет, а уже не переделаешь… А между прочим, человек — это такой прочный механизм, что может вытерпеть бесконечно много. Больно, а ты терпи. И придет вроде второго дыхания — легче станет!
В комнату заглянула Анна Максимовна и, обрадовавшись, что разговор идет мирный, вышла: не хотела мешать.
— А я думала, ты, наоборот, рад будешь, — горько сказала Наташа. Тимченко поглядел на нее и ничего не ответил. Она смутилась, неуверенно улыбнулась отцу.
Красный «жигуленок» шел в потоке машин по Садовому кольцу. Сидя рядом с Игорем, Тамара говорила:
— В Токио, конечно, очень интересно. Совершенно ни на что не похоже. Но я жутко устала. Жутко… Может, оттого, что не с тобой летала.
— Маловероятно, но все равно спасибо. Тамара помолчала, потом ни с того ни с сего спросила:
— А вот скажи, Тимченко — он тупенький?
— То есть?
— Ну… Не просекает. Он меня опять против тебя предупреждал!.. Говорил: если будет к тебе клеиться, гони его в шею.
— Ну и что в этом глупого?
— Нет, серьезно.
— А серьезно вот что: в своем деле он академик. А вообще-то я ангелов не люблю… Не врет, не пьет, жене не изменяет… А для меня однозначно: если мужик не изменяет жене, значит, уже отстрелялся. Или жена такое гестапо, что от нее не побегаешь… Так что это не заслуга… Но мы отклонились. Я его не люблю, но глубоко уважаю. Именно за ум. В воздухе умнее его человека нет… Там он и дипломат, и организатор, и психолог. И не потому, что прочел сто книжек по психологии — он их вообще не читает.
— Ну, это не ум. Это что-то другое.
— Ум. Пойми, ум не может быть универсальным. Все мы умные — и все по-разному… Поэтому на Таганку ходи со мной и насчет Бермудского треугольника — тоже ко мне. А по всем остальным вопросам обращайтесь к товарищу Тимченко.
Машина выехала в узкий проезд между метро и театром и остановилась. Игорь и Тамара стали пробираться сквозь вежливую толпу ко входу.
Игорь и Тамара лежали в постели. Горел только ночник. Игорь уже дремал. А Тамара, взбудораженная хорошим вечером, все не могла заснуть.
— Не спи! Не смей спать! — требовала она.
— Сейчас буду рисовать твой портрет.
— И она пальцем стала обводить контур его лица.
— Лоб низкий, без морщин. Все понятно: человек не думает, не страдает… Нос хрящеватый, хитрый…
От легкого прикосновения было приятно, хотя и щекотно. Игорь улыбался, но не открывал глаза.
— Рот у тебя слабый и жадный… Но не злой.
— И на том спасибо, — пробормотал Игорь.
— Не нравится? Пожалуйста… Зачеркнем и нарисуем снова.
Она пальцем «перечеркнула» лицо Игоря и стала обводить заново.
— Лоб широкий, ясный… Нос тонкий, энергичный. Рот мой любимый, мой мягкий, мой ласковый…
Она поцеловала Игоря в губы и замерла, прижавшись лицом к его лицу.
Перед тем как отойти ко сну, Тимченко решил съесть яблоко. Он чистил его, а жена в сотый раз говорила:
— Напрасно ты не ешь с кожурой. В ней все витамины.
Андрей Васильевич, занятый своими мыслями, не ответил.
В спальню вошла Наташа, спокойная, веселая, с заметно уже округлившимся животиком. Она поцеловала мать.
— Спокойной ночи, родители.
Потом потерлась носом о щеку отца, схватила с тарелки самое красивое яблоко и ушла к себе.
Тимченко машинально протянул руку, давая измерить себе давление, и вдруг объявил:
— Послезавтра в госпиталь ложусь. Годовая медкомиссия.
Анна Максимовна разволновалась, даже бросила резиновую грущу прибора.
— Я так и знала!.. Каждый год одно и то же: говоришь мне за день.
— Ну раньше бы сказал — какая разница? Не в тюрьму ведь иду, сухарей сушить не надо… Отдохну месяц… И нет причин волноваться.
— Да, да… Как будто ты не волнуешься. — Анна Максимовна уже взяла себя в руки. — На меня нашумел ни за что ни про что. А между прочим, волноваться тебе нечего. Ты в прекрасной форме — говорю как врач.
Андрей Васильевич помолчал, потом сказал грустно:
— Конечно, волнуюсь. С каждым годом все больше… Это только коньяк от возраста становится лучше.
Весь экипаж Тимченко проходил комиссию одновременно.
Летчикам проверяли зрение… Слух… Брали кровь на анализ — из пальца, из вены…