Ёксель-моксель
Шрифт:
В отношении камня «врезать за Новый год» баба Мотя на оргкомитете постановила: если кто переврежет, невзирая на принадлежность лица — муж, сын или зять, — морду утюгом отрихтует.
Но мужики не только врезать были мастаки. У деда Макара после третьей рюмки душа перла наружу так, что пуговицы не выдерживали. До пупа расстегивались как сверху, так и с шириночной стороны. Свои с пониманием относились к рвущейся сквозь застежки душе. А вот как москвич отреагирует?
Зять Никита по пуговицам был вне подозрения. Зато под хмельком петь любил.
Дочери Валентине баба Мотя наказала ни на секунду не отвлекаться от мужа Никиты, отвлекая его реле от бури. А на вырывающуюся от винных паров душу деда Макара сама нашла управу: приказала надеть на нее вместо рубахи водолазку сына Генки. Шириночную калитку хотела обойти спортивным трико. Дед попытался вякнуть: «Я что — цирк приехал?» На что баба Мотя рявкнула: «Тут хуже — москвич едет!»
Но посмотрела на обтянутый от лысины до пяток видок мужа и плюнула: «Срамота!»
Дед даже с распахнутой настежь ширинкой смотрелся лучше.
Кстати, жених тоже переволновался, собираясь на смотрины. Писаным красавцем себя не считал, но и не урод, чтоб глаз косой или нос набок. А все одно — беспокойство имелось. Как никогда часто в зеркало гляделся. Но с каждым автобиографическим отражением все больше убеждался — нормальный ход. И вдруг красота, как в помойное ведро. Всю жизнь тридцать два зуба без пломб и червоточины, а тут… За день до отлета к невесте жених в баню пошел, после парной бес под руку толканул: открой пиво зубами…
Переступив порог Сибири, Миша старался левую половину рта не раскрывать. Маскировал изъян красоты. В результате даже улыбка кособокая получалась. Отчего вся физиономия имела вид: «Что вы тут, лапти сибирские, волокете в жизни? Вот мы — москвичи!..» Он-то улыбался от души, даже застенчиво. А получалось сквозь зубы. Окружающие думали: «За каким хреном-овощем вообще было ехать?»
Невесту посадили как раз со стороны зубной недостачи. Любаша, глядя на поджатые губешки суженого: изводилась, ну что ему не по душе?
Потенциальная теща тоже не знала, как быть? Она, сияя личиком, гостю рыжики отведать предлагает: «Кушайте, сами собирали». Тот всю тарелку полуведерную подчистую навернул, а все равно морду кривит. Бабе Моте как нож под сердце. Да что за люди москвичи эти?! Ведь видно — нравятся грибочки. Нет, косорылится, как, прости, Господи, навозом накормили.
Мужикам и совсем бы плевать на кривизну гостя, кабы им граммов по двести на каждый глаз. От закусок стол проседал, а пить разрешалось по предпраздничной инструкции только сухое вино. Под страхом смерти. «Портвейна» хотя бы взяла, — ворчал про себя дед Макар на бабку, —
— По коньячку? — предлагал Миша мужикам.
— Ага, — дружным хором звучало в ответ.
— Они не пьют! — сверкала глазами на хор баба Мотя.
— Не пьем, — вздыхали мужики.
Дочь Валентина, помня материнский наказ, отвлекала Никиту от «Ревела буря» пинками. Хотя с чего петь-то? С кисляка впору волком выть. Но жена пинала: «Не пой!» И ведь не в войлочных тапочках сидела. Как же — московский гость! В туфлях. Еще бы лодочки, тогда куда ни шло. А тут подошва, как из БелАЗовской резины. После третьего пинка налился синяк. Вскоре конечность можно было ампутировать.
Никита запросился поменяться местами.
— Че у тебя, гвоздь в стуле?
— Ногу отсидел.
Через полчаса к ампутации созрела вторая конечность. Баба Мотя тоже периодически толкала деда в бок:
— Застегнись!
Дед судорожно хватался за насмерть застегнутую на замок и две булавки ширинку. А москвич с кривой физиономией недоумевающе смотрел на дергающегося с частотой отбойного молотка Никиту, на деда, то и дело хватающегося за причинное место. Только Гена сидел тихо, со смертной тоской в глазах. Он вспоминал, как славно гуляли без москвича раньше.
В прошлом году в три часа ночи давай в фанты играть. Деду Макару досталось с балкона овцу изобразить. Взбрыкивая, зарысил дед на четвереньках на балкон, откуда на всю округу заголосил:
— Бе-е-е-е!..
Жалостно так. Глупая овечка от отары отбилась, боится, что на шашлык наденут. Отблеял дед Макар и только за рюмку — сольный номер отметить, — звонок в дверь. Лейтенант милиции.
— У вас, — строго спрашивает, — на балконе сельхозскотина?
— Ага, — дед Макар цветет.
— В частном секторе, — говорит милиционер, — похищена овца. Надо провести опознание.
— Запростака, — хохотнул дед Макар, упал на четвереньки и, бекая, пробежался по комнате.
— Косим под психклиента? — не улыбнулся милиционер. — Так и занесем в протокол.
— Мил человек! — пришла в себя баба Мотя. — Какой протокол? Старый дурак напился. Но ничего мы не воровали. Смотрите сами…
— Успели перепрятать! — заглянул милиционер на балкон. — Придется пройти в отделение.
От волнения дед Макар в секунду расстегнул все пуговицы на ширинке.
— Вы че? — отпрыгнул от него милиционер и достал наручники. — Гомик?
— Точно, — сказала баба Мотя. — Убила бы, какой комик. Продыху от его надсмешек нет. Доблеялся, старый козел!
— Я имел в виду, что он гомосексуалист!
— Какой там сексуалист! Давно уже, слава Богу, с этим не пристает.
— А че тогда на меня ширинку нацелил? Я же при исполнении.
И забрал деда.
Не успела баба Мотя утереть слезу и снарядить дочек выручать папу родимого, как грохот в дверь:
— Откройте! Милиция!
Дед Макар в милицейской фуражке и в обнимку с недавно арестовавшим его лейтенантом, у которого в руках бутыль самогонки.