Экспансия - 1
Шрифт:
– Именно поэтому и не исключу. Когда надобно каждую минуту включать разум, чтобы не сыграть в ящик, тогда жизнь теряет свою прелесть. Нет, лучше уж жить столько, сколько тебе отпущено богом, не думая каждую секунду, как ты поступил, помрешь или выживешь...
Доктор посмотрел на Клаудиа с изумлением:
– Сеньора, вы должны заставить мужа подчиниться моей просьбе.
– Все, что делает сеньор - правильно, - сказала Клаудиа, - благодарю вас, вы очень помогли, набор трав он пить не станет, лекарства тоже. Молю бога, чтобы он скорее смог вернуться на корт, это его спасет.
– Какой корт?!–
– Он саморегулируемый, - улыбнулась Клаудиа.– Любое предписание для него форма диктата, а он не выносит диктата... Пока еще встречаются такие мужчины, их очень мало, но за это мы их так любим... Все остальные рады подчиниться, а он не умеет приказывать, а уж тем более подчиняться.
– Вы говорите, как англичанка, сеньора.
– Я говорю, как женщина, доктор.
Клаудиа проводила старика в прихожую, положила ему в карман надушенный конверт с деньгами, выслушала шепот доктора про то, что положение сеньора весьма и весьма тревожное, попросила разрешения обратиться еще раз - в случае крайней нужды, выслушала любезное согласие и вернулась в гостиную.
– Включи радио, - попросил Штирлиц.– У тебя слишком тихо, я жил последние месяцы в таких комнатах, где окна выходили на улицу, привык к постоянному шуму.
– Какую станцию найти?
– Любую.
– Музыку? Или новости?
– Все равно. А потом сядь ко мне, зеленоглазая.
Она нашла станцию, которая передавала хорошую музыку, песни Астурии, очень мелодичные и грустные, подошла к тахте, опустилась на ковер у изголовья, так, что ее лицо было вровень с лицом Штирлица, поцеловала его лоб быстрыми, легкими поцелуями, они были очень целомудренны, наверное, так мать целует дитя, подумал Штирлиц, я никогда не ощущал этого, я не помню маму, отец не целовал меня с тех пор, как я подрос и отстранился от него; мальчики смущаются открытых проявлений отцовской ласки, а папа тогда обиделся, он после этого ждал, когда я подойду к нему и ткнусь лицом в ухо, только после этого он обнимал меня, гладил голову и быстро, как Клаудиа, прикасался к моей щеке сухими губами...
– Ты попросишь свою горничную купить мне билет на поезд?
– Нет.
– Почему?
– Потому что я очень не хочу, чтобы ты уезжал.
– Я тоже не хочу. Но я вернусь. Если хочешь, навести меня в Мадриде. У меня теперь сносная квартира.
– Конечно, хочу. Я бы навестила тебя и в подвале.
– Спасибо, - он погладил ее по щеке, она нашла губами его ладонь, поцеловала ее, замерла.
– Господи, какое это счастье, что я вижу тебя... Я так металась после того, как ты уехал, так искала кого-то, кто хоть в малости б на тебя походил... Никто не поверит, скажи я, что ты не спал в моей постели... Какие глупые мужчины, какие они все мнительные и слабые... Но я все равно положу тебя к себе, - улыбнулась она.– Сейчас ты просто так от меня не отделаешься.
– Ты думаешь, я откажусь?– улыбнулся Штирлиц.– Я не откажусь. Только боюсь тебя огорчить, я плохой любовник...
– Откуда ты знаешь, что такое хороший любовник? У женщин все это совсем по-другому, чем у вас. Вам самое главное т о, а нам всего дороже, что д о и п о с л е.
– Тогда я подойду, - снова улыбнулся
– Тебе лучше?
– Конечно.
– Ты рад меня видеть?
– Да.
– На твоем месте испанец ответил бы <очень>.
– Но ведь я не испанец.
– Сделать тебе кофе?
– Не надо. Побудь, рядом.
Она вздохнула:
– Это у тебя называется <побудь рядом>?
– Я извращенец.
– Знаешь, почему я влюбилась в тебя?
– Вот уж нет.
– Потому что ты вроде девушки. Такой же застенчивый.
– Да?
– Конечно.
– А я почему-то казался себе мужественным, - улыбнулся он.
– Это само собой. Но ведь ты всегда старался скрывать свою силу. Ты играл все время, и со мною тоже играл, но только нельзя играть с женщиной, которая влюблена. Она все знает и чувствует. Как секретная полиция.
– Секретная полиция считает, что она знает, а на самом деле ни черта она не знает, потому что собирает сплетни у других, а каждый живет своими представлениями, а человеческие представления такие разные, так много вздорного в их подоплеке... К тебе приходила секретная полиция после того, как я уехал?
– Меня вызывали.
– Ты, я помню, дружила с итальянцами... Тебя вызывала их секретная служба? Или испанская?
– Немецкая тоже.
– Да? Черт, странно. Чего им было от тебя надо?
– Они спрашивали о тебе.
– Я понимаю, что не о Гитлере.
– Кто у тебя бывал... О чем вы говорили... Что ты любил есть. Какие песни слушал по радио.
– А что ты им отвечала?
– Я говорила им неправду. Ты любил испанские песни, а я Отвечала, что ты слушал только немецкие. Ты ел тортилью и очень хвалил, как я ее готовила, а я говорила, что ты просил кормить тебя национальной кухней.
– Какой именно?
– Немецкой.
– Я понимаю, что не японской. Но ведь они спросили тебя, что я более всего любил в немецкой кухне, нет?
– Конечно. Я ответила, что ты обожал капусту и жареное мясо.
– Какое мясо?– снова улыбнулся Штирлиц.
– Ну, конечно, мясо быков.
Вот так благими намерениями стелят дорогу в ад, подумал Штирлиц. Они поняли ее ложь, когда она сказала про мясо быков, потому что истинный немец больше всего любит свинину - постную, жирную, неважно, но - свинину, только аристократы предпочитали седло косули или вырезку оленя. Вот почему Холтофф так долго расспрашивал меня, какое мясо я более всего люблю и какие песни предпочитаю слушать. Какое тотальное недоверие друг к другу! Какой страх был вбит в людские души Гитлером, как быстро смогли умертвить такие категории, как вера и дружество; каждый - с рождения - считался потенциальным изменником... Но ведь если идея Гитлера - как они вопили на каждом углу - самая истинная, отчего же изменять ей?! Каков резон? Нет, все-таки они ни во что не верили, сказал себе Штирлиц; тотальный цинизм; мало-мальски думающие все знали про бред безумного фюрера, но служили ему, понимая, что дороги к отступлению нет, отрезана; <я - замазан, значит, и остальных, тех, что ниже, надо постепенно превратить в пособников, замарать кровью, приучить к недоверию и подозрительности, только это гарантирует постоянство нашей неконтролируемой, несменяемой, сладкой власти>.