Экспансия - 3
Шрифт:
– Такого документа не было в природе, Штирлиц.
– Верно. Такого рода документы не составляются, слишком рискованно. Но показания о том, что вы обсуждали с полковником Отто, посланцем канцлера Шлейхера, - за три дня перед его падением, - что вы возьмете на себя эту миссию, сохранились.
– Покажите.
– Не-а, - Штирлиц усмехнулся.– Пошли погуляем, успокоимся, подышим воздухом, потом покажу.
Мюллер поднялся, походил по огромному холлу, остановился около Штирлица, потом н а в и с над ним:
– Давайте проанализируем вашу информацию, дружище... Давайте проанализируем ее без гнева и пристрастия... То, что вы говорили мне вчера и сегодня, - сенсационно, спору нет... Да, опубликованием этих материалов вы поначалу действительно восстановите против меня
– Радикальное меньшинство, - уточнил Штирлиц.– Фанатики. Люди, считающие, что фюрер был, есть и будет лучшим лидером нации. Это опасные люди, психически неуравновешенные, лишенные дара перспективы, уповающие на возвращение прошлого, а такие люди готовы на все, группенфюрер, их надо судя по вашим словам, которые вы сказали одному из убийц Ратенау, придурку Саломону, - <давить, как вшей>...
Мюллер кивнул:
– Верно, я сказал ему именно так... Другое дело, как я поступал... Или как я намерен поступать впредь... Фанатики - прекрасный материал для нагнетания чувства ужаса в мире, ибо оно, это чувство ужаса, суть предтеча надежды на сильную руку. На тех, кто может положить конец безумию, крови, разгулу страстей! Вы несколько раз упомянули ваших североамериканских коллег... Я - цените мой такт - пока еще не задал вам вопроса, кто эти люди, кого они представляют, кем были ранее, на что уповают в будущем... Все то, о чем мы с вами говорили вчера и сегодня, компрометирует меня в глазах радикалов национал-социализма, вы правы... Но ведь это делает меня незаменимым для ряда лиц разведывательной группы Вашингтона, которые - с некоторым, правда, опозданием - признали наконец, что главной опасностью для мира следует считать коммунизм. И этим людям я - Генрих Мюллер, сражавшийся в меру своих сил с национал-социализмом, поддерживавший Веймарскую республику, последнего демократического канцлера Германии генерала Шлейхера, зверски убитого Гитлером в тридцать четвертом году, готовый по его приказу, несмотря на смертельный риск, вышвырнуть из страны Гитлера, - буду в высшей мере нужен. Никто, как я, не знает потаенных пружин нацизма, и никто, как я, не сделал так много для искоренения коммунизма в Баварии, а потом и во всей стране... Причем я боролся с красными не по принуждению, не потому, что был коричневым, - вы ведь знаете, я вступил в партию только в тридцать девятом, - а по велению совести. Из-за моих идейных позиций... Ваши документы помогут мне сговориться с паршивыми янки, Штирлиц... А в этом я сейчас заинтересован...
– Нет, группенфюрер. Вам не удастся сговориться с янки... Хотя вы правы, кое-кто из разведки и пошел бы на контакт с вами. Если там есть люди, которые назвали генерала Гелена <патриотом демократической Германии>, то и вас можно было бы определить как <борца против коммунизма>... Но теперь альянс не получится... Вы же слышите американское радио - такого удара против наци, обосновавшихся в Аргентине, еще не было... И это не случайно, они хотят сражаться с коммунизмом <чистыми руками>... Так что у вас есть только один выход - договор со мной... А когда вернемся с прогулки, начнем разбирать американский узел... Неужели ничего не помните?
И Мюллер ответил с поразившей Штирлица искренностью:
– Клянусь вам, нет!
КРИСТА, ЭЛИЗАБЕТ, ДЕТИ, НИЛЬСЕН, ЭР (сорок седьмой) __________________________________________________________________________
Элизабет позвонила Кристине с аэродрома; как и было заранее уговорено, произнесла лишь два слова:
– Я тут.
И положила трубку.
Маленький Пол тяжело перенес полет через океан; три раза в ы в е р н у л о, очень плакал, в отчаянии ударял себя маленькими кулачками в живот, обиженно повторял: <Здесь болит, ну погладь же, пусть перестанет!>
Питер смеялся:
– Смотри на меня, плакса! Лечу, и все! Как не стыдно! А еще говорил: <Я - ковбой, я -
Маленький завопил от бессильной обиды; продолжая бить себя в живот кулачком, он, захлебываясь слезами, пытался объяснить брату:
– У меня же болит, понимаешь?! Режет! Ну что же ты ничего не можешь сделать, ма?!
Я тоже всегда сердилась на маму, когда она не могла мне помочь, вспомнила Элизабет; наверное, оттого, что мы рассказываем детям сказки, они убеждены, что волшебство естественно и каждый взрослый обладает даром мага; если не делает, чего хочется, значит - плохой... Правда... Бедная мама не знала, как решать задачи, а я ее за это шепотом ругала; прости, мамочка... А вообще, наверное, нет ничего страшнее, когда не можешь помочь маленькому; если я сейчас не сдержусь и заплачу. Пол еще больше испугается.
Она легонько шлепнула Питера:
– Не смей его дразнить! Видишь, как ему плохо!
Теперь зашелся Питер, - он ведь так гордился, что с ним все в порядке, мама должна быть рада, лечу себе, и ладно, а она...
Пол сразу же перестал бить себя кулачками в живот, успокоился, опустил голову на руку матери и легко уснул.
– Прости меня, Питер, - шепнула Элизабет.– Мне очень стыдно. А ты настоящий мужчина, я тобой горжусь. Правда. Я просто сорвалась. Прости.
Господи, подумала она, даже братья радуются, если плохо в с е м вокруг. Откуда это в нас?! Наверное, я ужасно поступила, но иначе Пол извел бы всех, стыдно перед соседями... Ах, да при чем здесь соседи, сказала она себе этого шлепка Питер ни в жизнь не забудет. Несправедливость родителей не забывают. То, что прощают чужим, своим не спускают... А Пол больше похож на меня... Я тоже радовалась, когда мама зря наказывала Пат... Я переставала плакать, когда доставалось сестре, испытывая удовлетворение... Ужасно, такая крохотуля, а уже взял от меня самое плохое... Питер - вылитый Спарк, как ему будет трудно жить с его добротой и девичьей обидчивостью... Он хорошо дерется, за дело отлупил соседского Боба, но его нужно вывести из себя, иначе он никогда не поднимет руку... Господи, Спарк, только бы с тобой все обошлось, ведь если у Пола не получится, мы все погибли...
...Кристина приехала через полчаса, сразу же нашла их в аэропорту, прижала к себе Пола, обцеловала Питера и Элизабет; миленькие вы мои, как же вы устали, совсем белые!
– Не очень-то обнимай Пола, - вздохнула Элизабет, - его несколько раз вырвало.
Кристина прижалась губами к потной шейке мальчика; зажмурилась от нежности:
– Ох, какой сладкий запах, боже! Кисленькое со сладким! Сейчас мы его с тобой положим в ванну, да, Питер?!
– Мы вместе ложимся в ванну, - ответил старший, - ты что, забыла?
– Да, - ответила Криста, - забыла... Из-за больших расстояний все значительно скорее забывается.
К себе домой их, однако, не повезла; отправились к докторанту Паулю, там малышей вымыли и уложили спать; Элизабет устроилась с ними на одной тахте, словно тигрица, охраняющая детенышей; как можно уместиться на самом краешке? Десять сантиметров, спит на весу!
Пауль постелил себе на полу, перебрался в прихожую; Кристина уехала в город, в кабачке нашла Нильсена, как всегда работал; тот, увидав женщину, молча кивнул, дождался, пока она вышла, отправился на набережную, где стояла яхта <Анна-Мария>; света зажигать не стал, спустился к мотору, проверил запас бензина, пресной воды и масла, потом поднялся на палубу, сел, скрючившись, замер, сунув в рот свою душегрейку.
Кристина заехала домой, выключила во всех комнатах свет, зашторила окна и выскользнула на темную улицу через двор, бросив свой велосипед у парадного. В три часа утра добралась до центрального почтамта, заказала разговор с Мюнхеном; Джек Эр, конечно же, спал сном младенца, к телефону подошел после седьмого звонка.
– Я еду с родственниками, - сказала Криста, - в деревню.
И, не дождавшись ответа, положила трубку.
В четыре утра она вернулась к Паулю, попросила его взять на руки Питера; Пола прижала к себе; в пять были на набережной, в пять пятнадцать, когда только-только начало светать, Нильсен запустил движок и повел яхту в открытое море.