Экспансия. Тетралогия
Шрифт:
38
Новый день начался как и все предыдущие, — с подъема, зарядки и завтрака. И вроде бы все было как прежде. Кроме главного — теперь рядом не было Ксанки — ни в строю, ни за столом. И Спири за столом, естественно, тоже не было.
Кирилл его понимал и не таил зла. Возможно, на месте Спири он бы и сам поступил точно так же. Вчера, после возвращения на базу, он попытался еще раз подкатиться к прапору, попытался еще раз защитить провинившегося, но Малунов и слушать не пожелал.
Дисциплина в подразделении начинается
Потом Кирилл попытался навестить Ксанку. Однако в лазарет его не пустили.
— Заиченко спит, — сказала Мариэль Коржова. — Все необходимые меры мною приняты. К тому же, чем больше она будет спать, тем скорее вылечится. Так что гулял бы ты отсюда, крепкий кадр!
Однако слова у нее тут же разошлись с делом — гулять ему отсюда она не дала. Затащила в кабинет, содрала с себя одежду.
— Что стоишь, крепкий кадр? Метелку пожалел? Совесть мучает? Иди ко мне, я тебя утешу! У кола переживаний не бывает!
Грязная грубая циничная сука! Она все знала про колы и про переживания, старая опытная стерва! Ее непременно надо было наказать за то, что в такую минуту она осмеливалась показывать ему то, чего он не хотел видеть, но как только он взялся за процесс наказания, оказалось, что плечи ее и бедра по-прежнему гладки, ананасы упруги, а дюза обжигающе горяча, и он наказывал ее до тех пор, пока наказание не обернулось взрывом наслаждения. Для обоих.
Потом палач вытирал содранным с вешалки полотенцем пот, с трудом переводил дыхание, надорванное процессом наказания, и удивленно отмечал, что жертва не только не вспотела, но даже совершенно не запыхалась.
"Вот ведь бл…дища! — подумал он. — Словно для нее это не наказание и не наслаждение, а всего-навсего не слишком утомительная работа. Как для проститутки с проспекта Энгельса".
Потом они сидели на медицинской кушетке, привалившись голыми спинами к прохладной стенке кабинета, и курили. И Кириллу казалось, что Мариэль присматривается к нему, как к незнакомому, но по всей видимости это были выкрутасы совести, которая возвращалась в его душу по мере того, как разгоряченная кровь покидала кол.
Он удивлялся тому, что сегодня чувствует себя вовсе не сержантом рядом с капральшей. И не втрескавшимся в метелку обрезком. Он чувствовал теперь себя посетителем виртуального публичного дома, заказавшим юную лолиту, а получившим старую вешалку. В нем явно происходили какие-то перемены, и источником этих перемен была именно она, эта старая вешалка, кол ей в дюзу!
А еще лучше — в корму, и кол настоящий, деревянный, заостренный, чтобы разодрал ей все внутренности, чтобы она визжала от боли, неотвратимо протыкаемая острием, пока бы оно, в конце концов, не вошло ей в глотку и не оборвало мерзкий визг…
Кирилл едва не задохнулся от ненависти и крепко зажмурился, чтобы не видеть ни валяющегося на
А когда он открыл глаза, грязная сука смотрела на него едва ли не с испугом, как будто происходило то, чего она вовсе не запланировала, а то, что произошедшее пять минут назад было ею запланировано — так и к гадалке не ходи!
— Что, сегодня я тебе не понравилась, крепкий кадр?
Голос ее почти дрожал, и это несомненно была дрожь, порожденная стремом.
И Кириллу стало совсем плохо. Ненависть слетела с его души, будто оборванный ветром лист с дерева, а взамен явился стыд, острый, едкий, жгучий…
И в самом деле, она-то тут причем? Да, она совратила его, но ведь Единый для того и создал женщин, чтобы они совращали мужчин. Или пытались приручить. Как диких зверей для собственной защиты. К тому же, он-то, Кирилл, все время — даже в момент наивысшего насл… наказания — помнил, что где-то в стенах лазарета (может быть, даже за этой вот стеной) лежит та, что не побоялась рискнуть своей жизнью ради него, ради того, чтобы он мог сейчас изменить и себе, и ей, и Светлане…
Потом он подумал, что власть этой голубоглазой дьяволицы над ним не поддается объяснению — иначе бы он ни за что не стал трахать ее в такой момент. Наверное, подобных в древние времена жгли на кострах и правильно делали, потому что от них одна беда, брошенные жены и дети, разорившиеся предприниматели, порушенные судьбы, загубленные жизни…
Но тут ему стало совсем стыдно, ибо он попытался переложить сейчас на нее собственную вину, объяснить ее властью собственную сексуальную несдержанность, как… как… как ханжа, как святоша, кол ему в дюзу!
Он молча встал с кушетки, молча оделся и, выходя, сказал одно только слово:
— Прости!
И было совершенно не понятно, кому он сказал это — то ли себе, то ли ей, то ли той, что спала сейчас в одном из лазаретных помещений, то ли той, кого и на планете этой не было.
И весь вечер ему было плохо…
Плохо ему было и сейчас.
Он пытался объяснить себе, что это тоска. Тоскливо ему без Ксанки. Он настолько привык к ее молчаливому присутствию рядом, что чувствует себя как будто голым. Только и всего. А что еще можно сказать себе, если душа похожа на кровоточащий кусок мяса, по-собачьи выгрызенный из только что зарезанного и освежеванного барана?
Пара Вин за завтраком из кожи лезла вон, чтобы растормошить его. Наверное, она все понимала. Наверное… Но больше похоже на то, что она просто пытается воспользоваться моментом и соблазнить его. В любовных делах — не на войне, тут боевого братства нет, тут каждый сам за себя. Ну или сестринства — и каждая…
— Если меня назначат в дозор, возьмешь с собой?
Она смотрела на него с такой мольбой, что пришлось пообещать.
Жаль, что они сидят за столом вдвоем, ему было бы проще, кабы тут сидел еще кто-нибудь третий. Но ведь никто к ним и не сядет, потому что и Ксанка, и Спиря живы…