Эксперт № 01-02 (2014)
Шрифт:
Дело не в национализме
Книга «Адепт Бурдье на Кавказе: эскизы к биографии в миросистемной перспективе» построена на пересечении трех областей, которые обычно исследуют изолированно.
Первая — биография Юрия ( Мусы) Шанибова , главы Конфедерации горских народов Кавказа, известной, в частности, тем, что от ее имени северокавказские добровольцы воевали в 1992–1993 годах в Абхазии. Звезда Шанибова как политического лидера вспыхнула и погасла буквально в течение нескольких лет. До того как стать этническим лидером, он был преподавателем Кабардино-Балкарского госуниверситета, популярным среди коллег и студентов, но не сделавшим академической карьеры в брежневское время. До университета — районным прокурором. А до прокуратуры —
Вторая — социальная и политическая динамика в СССР от Хрущева до Горбачева, в которой и проходил дрейф Шанибова от комсомольского активиста к кабардинскому националисту.
Третья область — СССР и мир: что, собственно, помешало перестройке как проекту выгодного размена советской геополитической мощи на достойное место в мировой капиталистической системе? Почему то, что казалось поначалу прологом к чаемой зажиточной и свободной жизни, обернулось нищетой и несвободой на большей части территории рухнувшего гиганта?
Исследование было начато в одной парадигме, а завершилось в другой. Опыт распавшегося СССР дает огромный материал для работ по проблемам этничности, нациестроительства и национализма — поскольку многие (но далеко не все) кровавые конфликты на постсоветском пространстве интерпретировались их участниками и наблюдателями как «этнические». Привычным — и порочным — образом мысли стал тот, что СССР распался из-за своего этнического многообразия: тоталитарное государство сдерживало до поры противоречия между этносами, а чуть государство ослабло, все схватились за ножи. Дерлугьян парирует этот тезис — на самом деле до сих пор основополагающий в российской общественной мысли — простым до очевидности доводом. Если регион польско-советского пограничья, то есть Прибалтику и Западную Украину, сравнить с Кавказом, то мы увидим столь же, если не более кровавое прошлое. Взять хоть Вильнюс, бывший Вильно, где создатель независимой Польши Пилсудский завещал похоронить свое сердце. Взять тяжелые и долгие «контртеррористические операции» Советской армии и НКВД на Западной Украине. Казалось бы, здесь и должно было рвануть. Но именно в этой части бывшего СССР насилия на этнической почве не было.
Или другой пример. Почему в Чечне и в Кабардино-Балкарии мобилизация под этническими лозунгами соответственно осенью 1991-го и осенью 1992-го привела к таким разным результатам? Ведь в Нальчике все было не менее серьезно, чем в Грозном, и президент КБР Валерий Коков даже раздал оружие своему аппарату, осажденному в Доме правительства протестующими.
Национализм был далеко не первым рычагом, за который брались те, кто на местах пытался ловить исходящие из центра сигналы политического обновления. Начали они, как и Шанибов, с восхищения перестроечными трибунами. Но те не озаботились созданием сетей поддержки по всей стране, да и времени для этого у них не было. В итоге активисты на местах были вынуждены самостоятельно искать «понятный народу язык». И нашли его в национализме, благо советская власть за семь десятков лет своего существования инвестировала в «этничность» очень много политических, символических и прочих ресурсов; этот инструментарий был под рукой. Кроме того, национализм, с его свойством сглаживать классовые противоречия, открывал путь к альянсу между мятежной гуманитарной интеллигенцией республик и местной номенклатурой, альянсу, который становился тем более актуальным, чем быстрее утрачивала политическую инициативу центральная власть, бросая страну на произвол судьбы. Ведь и генерала ВВС Джохара Дудаева пригласил в Грозный не кто иной, как последний секретарь обкома Чечено-Ингушской АССР Доку Завгаев . Национализм оказался следствием, а не причиной происходящего распада.
СССР как классовое общество
Один из разделов книги так и называется: «Неужели опять классовый анализ?». И оказывается, что изучение социальных расколов в Советском Союзе аналитически более продуктивно, чем изучение расколов этнических. Вопреки собственной пропаганде СССР был обществом с господствующим классом номенклатуры, средним классом (инженеры, врачи, ученые и т. д.), огромным по численности пролетариатом. Перестройка как раз и стала попыткой реформистского крыла номенклатуры заключить альянс со средним классом и верхней, наиболее
Во-первых, в СССР не существовало институтов классовой солидарности. В этом смысле он попал в ловушку собственной пропаганды. «Первое в мире государство рабочих и крестьян» само себя считало выразителем классовых интересов пролетариата и не допускало, чтобы они выражались еще какими-либо институтами. Классовая борьба как таковая не исчезла, но не получила политической площадки. Она выродилась в молчаливое сопротивление рабочих попыткам номенклатуры требовать от них большего труда, в духе описанной Джеймсом Скоттом «силы слабого». Советская власть — особенно после нескольких столкновений с собственным рабочим классом, самым ярким из которых стал расстрел демонстрации в Новочеркасске, — была вынуждена покупать лояльность населения, строя на нефтедоллары свой аналог общества потребления.
Георгий Дерлугьян рассказал о распаде СССР так, как никто до него не сумел
Во-вторых, советский средний класс, в отличие от западного, критически зависел от государства: ученые, юристы, врачи были такими же пролетариями, как и рабочие. По итогам перелома 1968 года, когда руководство СССР окончательно свернуло все «оттепельные» эксперименты, советская интеллигенция оказалась в изоляции от советского пролетариата. И в отличие, скажем, от Польши так и не смогла преодолеть эту изоляцию. К началу перестройки интеллигенция обладала большим публичным авторитетом, но совсем не имела сетей поддержки по стране, «вертикальных» структур солидарности.
В-третьих, советская номенклатура, с ее кастовостью и блатом, сама по себе не была чем-то из ряда вон выходящим в своей порочности. Высшая бюрократия крупных современных государств устроена похожим образом. Российская публика зачастую смотрит на «заграницу» взглядом туриста, профессор же Чикагского университета от этой оптической иллюзии избавлен: «Всякому, кто в достаточной мере знаком как с американскими школами бизнеса, так и с партшколами поздней советской эры, эти два типа учреждений могут показаться до гротескного похожими». Советская проблема заключалась в том, что не существовало инструментов контроля над государственным и хозяйственным аппаратом, автономных от самого этого аппарата. Сталинский террористический инструментарий контроля был демонтирован, эксцентричный Хрущев сплавлен на пенсию, реформаторские настроения в обществе подавлены — и это стало исторической победой номенклатуры и историческим поражением СССР: «Парадокс брежневизма в том, что боязнь отпустить вожжи обернулась потерей управляемости».
Наконец, Дерлугьян описывает еще один класс, появившийся на сцене в тот момент, когда разразились кровавые конфликты. Вслед за Пьером Бурдье он называет его субпролетариатом. Это своего рода слободской класс, вчерашние крестьяне, так и не ставшие горожанами, вовлеченные в случайные заработки и (или) теневую экономику, обладающие своеобразным «уличным» кодексом поведения. Пример: молодые обитатели позднесоветских Люберец или Набережных Челнов. Именно они стали главной ударной силой кровавых конфликтов на постсоветском пространстве, когда насилие было легитимировано националистической идеологией. На Кавказе, с его низкой урбанизацией и высокой рождаемостью в крестьянских семьях, субпролетариата оказалось много.
Исход перестройки в регионах СССР зависел от конфигурации классовых сил. В Прибалтике номенклатура объединилась с националистической интеллигенцией и взяла курс на интеграцию с Западом. На Кавказе к этому альянсу добавился субпролетариат, создав своеобразный вызов интеллигенции и номенклатуре. Его взрывная сила была направлена на войны. Отчасти для того, чтобы полудеревенские пассионарии не натворили нехороших дел дома.
Что же касается отличий между исходом этнической мобилизации в Чечне и в Кабардино-Балкарии, то в первой номенклатуре не хватило мощных и разветвленных сетей патронажа, пронизывавших общество. Доку Завгаев просто не успел создать такие сети. В Кабардино-Балкарии они были. Да и начавшийся конфликт в Абхазии дал возможность выбросить потенциальных вооруженных бунтовщиков за пределы республики.