Эксперт № 01 (2013)

Эксперт Эксперт Журнал

Надо сказать, что брюссельские городские власти все же отрицают связь появления абстрактной скульптуры с нежеланием оскорблять мусульман. А на самой рыночной площади установлен традиционный рождественский вертеп. Решение же, принятое в Коккедале, вызвало в Дании мощную общественную бурю, в которой оказались задействованы национальные политики — как либерального, так и националистического толка (это уже получило название «война за Рождество»). В процедурном плане (если не брать в расчет острые дискуссии в СМИ на различных интернет-форумах) все это привело лишь к перевыборам в совет микрорайона, в котором «партия рождественской елки» улучшила свои позиции. Англоязычная газета Copenhahen post иронично отмечала, что это были первые выборы в местный датский муниципальный совет, которые освещались российским

телевидением (следует заметить, что мусульманские депутаты — противники елки утверждали, что не стали выделять деньги на Рождество, потому что никто не был готов заняться организацией празднования).

Эти новости, вроде бы указывающие на изменение традиционного положения религии, на самом деле открывают возможности для самых разных интерпретаций. Например, в какую сторону меняется положение религии — если формально речь идет лишь об исчезновении или изменении одной из деталей городского пейзажа, причем детали, скорее связанной с традицией, чем с религиозным культом. В Дании речь идет о неблагополучном пригородном районе с преобладающим мусульманским населением, где установка елки, честно говоря, будет мало свидетельствовать о торжестве религиозных добродетелей. Изменения в большей степени заключаются в том, что события обсуждают, они становятся поводом для дискуссии — иными словами, меняется точка зрения на актуальность вопроса.

Впрочем, религия и светское государство в Европе порой входят в столкновение не только по поводу христианских обычаев и ритуалов. Весьма показательный пример — решение Кельнского суда в июне 2012 года, запретившего обрезание по религиозным мотивам в земле Северный Рейн — Вестфалия, посчитав его нанесением увечий ребенку, не способному самостоятельно распоряжаться собственным телом. Хотя решение ограничивается лишь одной федеральной землей, легальность обрезания в Германии оказалась поставлена под вопрос, многие медицинские центры отказываются проводить детям соответствующую операцию в отсутствие медицинских показаний.

Мусульманские и еврейские объединения в Германии неоднократно выступали с гневными заявлениями по поводу закона — и получили поддержку, в том числе со стороны немецких католиков и протестантов. Канцлер Ангела Меркель делала успокаивающие заявления, что ситуация будет урегулирована. Тем не менее решение суда не отменено, а 45% граждан, согласно летним социологическим опросам, поддержали решение суда, при этом примерно столько же граждан заявили о своем несогласии с запретом. Это даже позволило социологу Хайнеру Билефельду заявить о «новом расколе в немецком обществе». Даже если такая оценка — сознательное преувеличение, разделение по вопросу, прежде не вызывавшему никаких разногласий, все же явление новое.

Здесь можно вспомнить рассказ Бабеля «Карл Янкель» о советском процессе по поводу незаконного обрезания, в котором проведший обряд Нафтула Гечик говорит, обращаясь к прокурору: «И вот мы видим, что вы выросли большой человек у советской власти и что Нафтула не захватил вместе с этим куском пустяков ничего такого, что бы вам потом пригодилось». Однако германский прецедент не повод для шуток. Это один из примеров тех пределов, которые сейчас обнаруживаются в секулярном подходе к общественным проблемам.

Собственно, прецедент этот можно представить, как конфликт институтов — религиозных и светских — за право контролировать принятие определенных решений о человеке, в данном случае связанных с его телесной неприкосновенностью.

«Вся тема постсекулярности вырастает из веберовского взгляда. Макс Вебер ставил во главу угла те или иные человеческие действия и их смысл, — рассуждает социолог религии, преподаватель ГУ—ВШЭ Алексей Титков . — В его картине человеческие действия по мере развития общества становятся все более рациональными и все менее связанными с монизмом. Поэтому происходит постепенное разделение тех или иных действий, с определением смысла каждого. Условно говоря, если раньше ты искал чувство братства в религии, то теперь можешь записаться в студенческий союз и проводить светские пирушки, удовлетворяя те же потребности».

Именно осознание того, что схема, связанная с постепенной кристаллизацией функций различных

общественных институтов, перестает действовать, и вызвало появление нового термина. «Нарезка институтов начала сбоить, — говорит координатор исследовательской службы “Среда” Арина Багрина . — Когда-то, например, была целостная семья. А в секулярности у семьи отнимают функции и отдают в разные инстанции. Воспитание — в одну, лечение — в другую. Теперь же это движение останавливается и происходит постепенное возвращение к синергийным институтам». Возможно, в словах Багриной о возвращении к синергии есть некий образ желаемого будущего (служба «Среда» состоит из специалистов, не скрывающих, что они верующие), тем не менее мысль о некотором пределе, достигнутом в препоручении функций, прежде связанных с религией, светским институтам, появляется у многих. Сам Юрген Хабермас, развивающий в своих работах веберовский взгляд на развитие общества, считает необходимым признать, что, несмотря на потерю многих важных институциональных функций, религия, как оказалось, не теряет влияния на общество — и это касается политики, культуры и образа жизни тех или иных людей. «Сейчас в работах западных ученых, посвященных, например, социальной психологии, стало легитимным цитировать Послания апостолов. Для меня это пример проявления постсекулярности в науке», — говорит Арина Багрина.

«Фактически мы вновь открыли, что религия не может быть вещью в себе, сосредоточиться на той роли, которую отводили ей апологеты светского общества, — быть частным делом индивидуумов, — говорит Александр Кырлежев. — Религия продолжает диффузным образом быть связана с разными общественными явлениями». Формы, в которых религия оказывается связанной с современным обществом, могут быть самые разные. Кырлежев, в частности, обращает внимание на работы британского социолога Грейс Дейви , описавшей явление викарной, то есть заместительной, религии. Это, согласно определению самой Дейви, «религия, практикуемая активным меньшинством в интересах гораздо большей общности, которая (как, по крайней мере, подразумевается) не только понимает, но и достаточно очевидным образом одобряет то, что делает меньшинство». Попытка уловить и описать такое состояние религиозности, видимо, полезна и для понимания того, какое место занимает религия в России. «Тут важно все, даже специфический ландшафт, — говорит Александр Кырлежев, поясняя и комментируя концепцию Дейви. — Пусть люди не ходят в церковь, но если в той же Франции убрать из пейзажа церкви с крестами, а вместо них поставить супермаркеты, то для людей это будет важной утратой». Эти исследования Кырлежев приводит как пример изучения реальности, в отличие от попыток выяснить, «сколько же у нас настоящих православных», к которым много лет сводятся многие дискуссии о религиозном факторе в российском обществе.

Интересно отметить, что католическая церковь в Европе и мире, кажется, признает феномен викарной религии. Во всяком случае, Бенедикт XVI заявил, что христиане в Европе должны считать себя «творческим меньшинством», открытым и готовым предложить миру ответы на волнующие вопросы. Бенедикт XVI также высказывал мысль, что церковь сейчас, подобно Иерусалимскому храму, должна включать в себя «двор язычников», то есть пространство для ищущих и почитающих Бога как «Бога неведомого». При этом, по словам понтифика, «мы часто слишком заботимся о пастырской работе, об общественных, культурных и политических последствиях веры, предполагая, что эта вера существует, что, к сожалению, все меньше соответствует действительности».

Впрочем, вопросов, на которые может попытаться дать ответ «творческое меньшинство», действительно становится немало — точнее, появляется достаточно много причин, по которым общество готово к нему прислушаться. Юрген Хабермас, говоря о религиозных объединениях как о сообществах-интерпретаторах, указывал, что современное общество все более разделяется по ценностным вопросам, таким как дискуссии о законодательстве, регулирующем аборты, о добровольной эвтаназии, по вопросам биоэтики и генной инженерии и даже защиты прав животных и климатических изменений. Причины, по которым люди занимают ту или иную позицию, в конечном счете настолько непрозрачны, что вклад признанных моральных институтов становится весьма ценным.