Эксперт по убийствам
Шрифт:
Пенроуз всмотрелся в бархатистые коричневые, с зеленым, лепестки, но так и не понял, что она имела в виду.
— Это хермодактилус туберозус, инспектор. Или «вдовий ирис». — У выхода она попрощалась с ним за руку и печально посмотрела на него: — Можно мне увидеть тело Бернарда? Хотя мы и не были влюблены, но всегда уважали друг друга, а чем дольше я живу, тем чаще убеждаюсь, что уважение становится редкостью. И то, что он умер, вовсе не значит, что мое чувство к нему иссякло.
— Конечно, можете. Я утром распоряжусь, чтобы за вами прислали машину. Около полудня вам удобно? — Она кивнула, а Пенроуз, уже дойдя до дверей, обернулся: — Сегодня вечером у нас с Бернардом был очень короткий разговор: я хотел у него узнать
Она помотала головой:
— Понятия не имею, что ему понадобилось рассказывать полиции, но если что-то и надо было, то я прекрасно понимаю, почему именно вам. Спасибо, инспектор, за вашу учтивость и тактичность. Для меня и то и другое очень ценно, и я была бы вам весьма благодарна, если бы вы кое-что для меня сделали. Когда вы поймаете тех, кто это совершил — а я не сомневаюсь, что поймаете, — мне хотелось бы, чтобы эти люди поняли, что они натворили. Я говорю не о правосудии; конечно, их будут судить и, наверное, приговорят к смертной казни, но этого недостаточно. Я думаю, Бернард был прав, когда говорил, что порой смерть — самый легкий выход из положения. И мне хочется, чтобы, перед тем как они умрут, вы попытались объяснить им, кого они лишили жизни. Бернард был очень хорошим человеком.
Пенроуз понимал, что не имеет оснований подвергать сомнению то, что сказала Грейс о своих отношениях с мужем, и ему осталось только подчиниться: до чего же разной и многоликой бывает любовь!
Для того чтобы оправиться от потрясения, вызванного убийством Обри, Джозефина вряд ли выбрала бы прогулку по ночному Лондону, но выбора у нее не оказалось. После ухода Арчи разразилась малоприятная сцена, во время которой гнев Марты вылился в отчаяние, в свою очередь, на нее напустилась Лидия, требуя, чтобы та наконец угомонилась. Джозефина мягко предложила разойтись по домам и отдохнуть, на что актриса решительно возразила:
— Вы обе, если хотите, можете идти домой, а мне, после того что я видела сегодня вечером, не до отдыха и, похоже, мне этого отдыха больше в глаза не видать. Я хочу, чтобы меня сейчас окружали живые лица. Я иду гулять. Хотите — присоединяйтесь ко мне, а хотите — попрощаемся.
Марта с отчаянием посмотрела на Джозефину, моля ее взглядом составить им компанию. На улицу они вышли все вместе и в сопровождении полицейского дошли до дома шестьдесят шесть, но лишь только страж порядка на минуту отвернулся, как они улизнули в другом направлении. «Господи, если с нами что-то случится, помоги этому человеку! — подумала Джозефина. — Не то Арчи его разорвет в клочья».
Ночь была холодная и сырая, но дождь полностью стих, и дышалось довольно легко и приятно. От признаков субботнего веселья не осталось и следа. Пока они шли к реке, им не встретилось почти ни души. Было около трех часов утра, и обыкновенные люди — в чей вечер не вторглась смерть — давным-давно отправились спать по своим домам, оставив Лондон на попечение публики совсем иного толка.
В этот час, когда городские столовые уже были закрыты, из-под земли словно грибы выросли торговые ларьки, расположившись возле мостов и на углах улиц. В них шла бойкая торговля, притягивая своими дешевыми ценами разного рода бродяг и прочих жителей города, которым дневные расценки были не по карману. Джозефина вместе с приятельницами пересекла набережную Виктории и направилась к ларьку, притулившемуся возле ступеней Хангерфордского моста. Мягкий желтый свет, струившийся из торговой палатки, ярким пятном выделялся на фоне беспросветно-темной реки и манил к себе стой же силой, что и кофейный аромат и острый запах колбасы, но Джозефина сильно сомневалась, что толпившиеся возле него покупатели обладали теми самыми «живыми лицами» в которых так нуждалась Лидия.
Тем не менее актриса решительно двинулась
Актриса уселась на скамейку, стоявшую на набережной, и обе ее подруги присоединились к ней.
— Знаете, сегодня, увидев Берни, я была потрясена, — задумчиво произнесла Лидия. — Но, как ни странно, теперь, когда я об этом думаю, то не очень-то и удивляюсь его смерти.
Джозефина посмотрела на нее с удивлением:
— Почему же? Я знаю, что работа в театре — не сахар, но насильственная смерть, по-моему, уже чересчур.
— Может, это звучит мелодраматично, но мне всегда казалось, что мир, в котором живет Берни, намного мрачнее нашего: в нашем мире — пустые треволнения, а в его было нечто зловещее. Я помню, как однажды, когда мы ставили «Сон в летнюю ночь», после одного особо неудачного спектакля мы с ним напились. Был канун Рождества, и его жена уехала навестить их сына в Сиренстер. [23] Берни не хотелось встречать Рождество одному, и мы расположились в его кабинете и упились его лучшим виски. — Лидия, устремив взгляд за реку, допила кофе. — Не самый веселый напиток даже в лучшие времена. К тому же приближалась годовщина смерти моего брата, так что мы заговорили о войне. И меня удивило его к ней отношение.
23
Сиренстер — город в Англии.
— Что именно?
— Я всегда представляла его человеком мирным, солдатом поневоле, если хотите, а он стал с жаром утверждать, что воина у людей в крови. Я до сих пор слышу его гремящий голос, каким он обычно говорил, когда его что-то сильно трогало, и его слова о том, что окопы притягивают людей и пробуждают дремлющие в них кровожадные инстинкты и что война вдребезги разнесла жалкие доспехи культуры, которые мы считали непробиваемыми. До той минуты я думала, что для него война, так же как и для всех нас, промежуточный период — трагический, незабываемый, но давным-давно закончившийся. В ту ночь я поняла, что он думал о войне постоянно. Все нескончаемые фантазии, вся красочность и веселье театра — все то, что он сделал для нас таким реальным, — для самого Берни мало что значили.
Джозефина подумала, что все это, вполне возможно, ничего не значит и для большинства людей. И ей, так же как и Обри, трудно было смириться с противоречием между ее личным понятием о справедливости и узостью взглядов, которой требует война: сегодня, если англичанин убил немца, его повесят, а завтра за то же убийство его назовут героем. Как она во время войны расстраивалась, когда ее друзья, соседи и родственники с жадностью впивались в страницы газеты, с надеждой выискивая новости о гибели врага и со страхом — новости о своих близких! Ей в то время не исполнилось и двадцати, но с годами она поняла, что ее отвращение к войне не связано было с ее молодостью. Теперь, в свои тридцать семь лет, слыша разговоры о нацистских сборищах, Джозефина понимала, что все может повториться, и ее снова начинали одолевать те же самые чувства. И писательница не сомневалась: если опять разразится война, тем, кто мыслит и чувствует, как она, придется нелегко.
Вслух же Джозефина сказала:
— Я понимаю, о чем говорил Бернард. Джек был в Лондоне, когда объявили в войну, и он писал мне об этом. Джек был моим возлюбленным, — пояснила она Марте. — Его убили в битве при Сомме. Он писал: когда началась война, городская толпа приводила его в ужас — стоит населению объединиться в дикую толпу, предрассудкам и ненависти нет границ, а от разумных доводов и милосердия не остается и следа.
— Я не знала, что вы потеряли кого-то на войне, — мягко сказала Марта.