Экватор. Черный цвет & Белый цвет
Шрифт:
Обвинение ловко связало мое и журавлевское дело в одну криминальную историю. Моя часть была полностью высосана из пальца. По версии прокурорской бригады, я, Андрей Шут, не кто иной, как нелегальный перевозчик алмазов из Либерии. Именно поэтому журналист Журавлев обратился ко мне с просьбой вывезти из страны партию незаконно приобретенных камней. Вот о чем было сказано в вердикте, осудившем нас на три года каторги. Нечто подобное я и ожидал услышать. Очевидно, что приговор прошел нехитрую процедуру согласования между папой и сыном Тайлерами, и только потом был предложен судье. В этом я нисколько не сомневался. Я даже не разозлился. Я просто стал думать о том, как же мне из всей этой истории выпутаться. Но вот Сергей, он точно безвинно попал под раздачу с этим алмазом. Конечно, вся эта нехитрая махинация с либерийским оператором была подстроена. Сергея выбрали на роль козла отпущения по двум причинам. Кроме Гриши Волкова, он был единственным русским
Другая причина, по которой Сергея с такой легкостью определили мне в подельники, относилась к его профессиональной деятельности. Вынося приговор Сергею, судья был уверен, что, в конечном итоге, представитель иностранной прессы не слишком пострадает. Даже если бы его приговорили к пожизненному заключению. Я не сомневался, что вскоре за Журавлева вступятся Международная федерация журналистов, Амнести Интернешнл, а российское телевидение подключит к этой истории мощные дипломатические рычаги. Знал об этом и сам Сергей, а потому этот арест сулил ему недолгое малоприятное приключение на рудниках с последующим международным признанием. Его вскоре освободят. А меня вряд ли. Если я не сумею доказать Папе Тайлеру, что я для гораздо нужнее в качестве партнера, нежели заключенного. Впрочем, находясь на алмазных рудниках, без телефона и прочих современных средств связи, сделать это трудно. Наверняка почти невозможно.
Нас собирались везти в Гбарполу. Туда, где находятся основные разведанные запасы либерийских алмазов. Нам предстояло, часами стоя в зловонной воде, черпать желтую грязь и просеивать ее через мелкое сито в надежде найти хотя бы один камешек, похожий на тот, который сунул в руку Журавлеву ловкий мошенник после пресс-конференции. Если через полгода мы не попадем под амнистию, нам конец. Вернее, мне. У Журавлева, как я уже заметил, было больше шансов уцелеть.
Перед тем, как нас этапировать на рудники, нам дали возможность провести еще одну ночь в пустом бунгало. Молчаливый охранник принес нам еду. Лепешки грубой выпечки и рисовую кашу вперемежку с вареным мясом. Мясо было непонятного происхождения и отдавало тухлятиной, но мы были настолько голодны, что старались не замечать неприятного аромата. Ели в темноте и молча. Я слышал сопение Журавлева. Он все время хотел меня о чем-то спросить, хмыканьем и покряхтыванием выказывая свои негативные эмоции. Явно ждал, что я начну сетовать на обстоятельства, и тогда завяжется диалог. Но я игнорировал все его попытки вызвать меня на контакт. Он не выдержал.
— Иваныч, скажи, а чем ты это ешь? — спросил меня журналист.
Я смолчал. Нам не дали ни ложек, ни вилок. Пришлось есть руками, набирая рис пятерней. Я сразу вспомнил Афганистан и то, как аппетитно хватают руками рис афганцы. Они ловко загребают содержимое тарелки в щепотку, всеми пятью пальцами, а потом отправляют в рот, предварительно смяв комок риса в ладони. Чтобы не рассыпался. Не знаю, насколько ловко я это делал в темноте, но почти все, что я сгребал на тарелке, мне удавалось донести до рта, хотя, как это выяснилось утром, часть риса оказалась на подстилке. У Журавлева это получалось хуже, судя по бранным комментариям, которые иногда доносились до меня из темноты.
— Даже ложек не дали, — безответно ворчал Сергей, влажно ерзая пальцами по тарелке.
Я доел свою порцию и закурил. Мне бы поберечь сигары. Там, куда нас везут, курево наверняка ценится недешево, и с его помощью можно решать мелкие проблемы.
— Будешь? — спросил я Сергея и увидел, как согласно задвигался вверх и вниз его влажный от жира подбородок. Комок риса, приставший к нижней губе, отклеился и свалился вниз, в темноту, прямо на штаны моего подельника. Из темноты выросла рука. И снова исчезла когда погасла зажигалка. Я снова чиркнул кремнем и сунул тонкую сигару Сергею. Его пальцы нервно схватили хрупкий коричневый стержень
Темнота в доме была вязкой и какой-то душной. С улицы доносилось разудалое пение африканских сверчков, далекие сигналы машин и быстрый шорох незнакомых ног по гравию. Окон в доме не было. Под потолком в шахматном порядке расположились квадратные отверстия, через которые в помещение проникал свежий воздух вместе с ночными звуками. Снаружи пахло прохладой и свободой. Я никогда не думал, что свобода может звучать. Я слышал все эти звуки тысячи раз, примерно в том же сочетании и пропорции, но до этой ночи даже не представлял себе, что свобода поет хором тропических насекомых при активной помощи автомобильных сигналов. А несвобода прожигала мрак огнями двух кубинских сигар. Когда мы попеременно затягивались, огоньки загорались интенсивнее. Когда выпускали дым, красные точки тускнели. Словно злобные зрачки чудовища, попеременно зажмуривавшего то левый глаз, то правый. Чудовище глядело на нас из темноты, размышляя, что же с нами делать, и примеряясь, как бы точнее сделать свой хищный бросок в сторону нашего неизвестного будущего.
Утром я проснулся первым. Через лицо Сергея перебегала шахматная дорожка света, проникавшего в комнату через квадратные отверстия под потолком. Я не вставал. Ждал, пока откроется входная дверь. Охранник вошел около семи утра, принес завтрак — по стакану слабого кофе и ломтю хлеба, — а перед тем, как выйти наружу, швырнул на пол скрученную газету. Я схватил ее и, быстро пролистав страницы, нашел статью о судебном процессе над двумя контрабандистами иностранного происхождения. Статья была убогой смесью приговора и речи нашего адвоката. Из адвокатского спича на страницы газеты перекочевали целые выражения. Я узнал их стиль. То ли репортер поленился потратить время на поиск собственных слов и выражений, то ли автором статьи был сам адвокат. Замечательным было то, что в статье, вместо наших имен, были указаны только инициалы, а в качестве иллюстрации использованы две фотографии, причем, на обеих мы с Журавлевым уворачиваемся от фотографа. Закрываем лица руками, а на руках наручники. Выглядело необычайно эффектно. Глядишь на такую фотографию и сразу понимаешь, что перед тобой закоренелый преступник. Зато лица закрыты, определить, кого же отправили на каторгу, невозможно. В общем, газета добилась полного соблюдения анонимности. Кого-то судили, а кого именно, непонятно. Впрочем, в здешней газете они могли бы печатать наши портреты размером на полстраницы, причем, это нисколько не нарушило бы режим инкогнито. Качество либерийской печати было настолько низким, что определить по фото, кто есть кто, невозможно. «А раз так, то они спокойно могли бить нас по морде,» — грустно посмеялся я про себя.
Вскоре проснулся и Сергей. Он торопливо схватил газету и быстро нашел статью о нашем процессе.
— Но почему нас не назвали по именам? — удивился он. — И почему не сказали, что я журналист? Это ведь самое главное! Как мои узнают, что я здесь?!
— Сергей, не шуми, — говорю я Сергею. Но он продолжал шуметь и рванулся к запертой двери.
— Откройте, немедленно откройте!!! — стучал он в дверь и подогревал себя громкими возгласами. — Я ни в чем не виновен! Выпустите меня отсюда.
Охраннику очень скоро надоел шум, издаваемый Сергеем. Он, как всегда, невозмутимо вошел в дверь, посмотрел на Журавлева и резко пнул его ногой. Тот опешил. Он явно не ожидал, что с демократическим журналистом можно вот так обращаться. Сергей издал жалобный и немного неприличный звук, как будто икнул за столом, и уселся на тростниковый коврик. «Soon, ma freh,»— сказал охранник вяло — «You go when I tell you go.» Что означало «Пойдешь, дружок, когда тебе скажут.»
Машина приехала за нами примерно через полчаса. В комнату вошли четверо коммандос в знакомых мне французских бронежилетах. Пятый, их командир, зашел внутрь следом за ними. Я его узнал. Это был тот самый громила, который сбил ракетой самолет в Сприггсе. Но на этот раз он был без формы. На нем идеально сидел бежевый льняной костюм с легкой намеренной помятостью. Костюм настолько шел этому парню, что он невольно напоминал черный пластиковый манекен. Такими повсеместно утыканы витрины европейских городов. Но здесь Африка, не Европа, а человек в костюме был из черной плоти и, в отличие от манекена, представлял большую опасность.
— Здравствуйте, мистер Эндрю! Вы меня не забыли? Я Суа Джонсон.
Я его не забыл, а теперь вот узнал, как его зовут. В тот день на аэродроме я подумал, что этот здоровяк наверняка из племени Гио. Там у них в сельве, в глубинке, все такие гиганты. Судя по имени, он действительно принадлежал к народности Гио. Хотя, я мог ошибаться, ведь в этой Либерии племена не так уж сильно придерживаются традиций, как в Центральной Африке, и матери дают своим детям те имена, которые им нравятся, а не те, которые положено давать согласно древним традициям африканского трайбализма.