Экватор. Черный цвет & Белый цвет
Шрифт:
— Думаю, Вы догадываетесь, Андреас, что мы хотели Вас казнить. Сначала найти, потом привезти в Колумбию и наказать по революционным законам. Мы даже нашли человека, который согласился нам помочь. Но потом выяснилось нечто, что, на мой взгляд, освобождает Вас от ответственности перед нами. Именно поэтому мы сейчас и говорим с Вами.
Дверь в ванную скрипнула и приоткрылась чуть шире, дав дорогу потоку голубого света. Все предметы в комнате, словно на пленке, которую передержали в проявителе, приобрели голубоватый оттенок. И только пятнистый камуфляж де Сильвы по-прежнему оставался зеленым.
— Мы думали, что мы игроки, Андреас, — продолжал команданте, — но на самом деле мы оказались инструментами в руках еще более искусных игроков, чем мы. Вы же сами знаете, что настоящие игроки никогда не появляются на поле боя. Этот груз, эти иракские
— Не единственный, — попробовал возразить я.
— Единственный, — остановил меня Рауль. — Поверьте, я знаю, что говорю.
Но вернемся к нашему делу. На самом деле, подставив нас, Вы же нас и спасли. Хотя и убили меня. Но я не в обиде на Вас. Возможно, это то, что я заслужил.
— А я? Что я тогда, по-вашему, заслужил?
— Жизнь.
Де Сильва произнес это так просто и спокойно, что меня внезапно пробрала нервная дрожь от осознания того, какая же это мука все время проживать последний момент своей жизни. Как он это назвал? «Твоя последняя реальность»? Самый тяжелый момент твоей жизни, помноженный на вечность.
— Но я хочу Вам сказать, Андреас, что рядом с Вами человек, который хочет отобрать эту жизнь у Вас. Это его работа.
— Пусть забирает все, мне не жалко.
— Он хочет забрать у Вас больше, чем жизнь. Вашу свободу.
Я задумался.
— Это Ваш человек, Рауль?
— Да, сначала он был нашим. Мы так думали. Мы его наняли, но потом оказалось, что у него более могущественные хозяева.
— Где сейчас этот человек?
Рауль посмотрел мне в глаза. Стекла его дорогих очков начали темнеть, и за их дымкой зрачки глаз команданте стали совсем не видны.
— Этот человек, — произнес де Сильва, — рядом с Вами.
— Рядом? — удивился я.
— Да, рядом. Он возле Вас, так близко, как никто другой из ныне живущих. И Вы сами никогда бы не узнали об этом, если бы я не.., — Рауль осекся, а потом продолжил фразу. — Если бы мне не позволили это сказать.
— Назовите его имя, — попросил я.
И тут Рауль внезапно замолчал, хотя я ожидал от него другого. Он выглядел задумчивым и нерешительным. А я, желая узнать имя охотника за моей головой, в то же время, почему-то боялся услышать его имя. То ли от страха, то ли от нежелания возвращаться, я закричал и, вскочив со своего места на ковре, бросился навстречу потоку голубого цвета.
— Все не так, как Вы думаете, Андреас! — услышал я за спиной голос команданте как раз в тот момент, когда меня поглотил голубой поток. Он ослепил глаза, мне сначала стало больно, но потом, секунда за секундой, боль стала отпускать меня. Я думал, что, когда она меня отпустит, я увижу другой мир, прекрасный и вечный. Или же, в крайнем случае, ванную комнату, в которой оставил стакан с алмазами. Но вместо этого я обнаружил себя в гостиничном коридоре «Интерконтиненталя». Так, словно, рванув на свет, я ошибся дверью. Я оглянулся и пошел назад, к ближайшей. Но это оказался вовсе не мой номер. Дверь была закрыта. На ней красовалась табличка с незнакомыми значками. Они были похожи то ли на китайские иероглифы, то ли на тамильскую вязь. Я постучал в дверь. Но она не открылась. Я прислушался, приложив ухо к полированной поверхности, но не уловил ни единого звука внутри номера. И тогда я двинулся вперед по гостиничному коридору в поисках хотя бы одной открытой двери. Он был пуст. Никакого движения. Я не слышал ничего, кроме своих собственных шагов по ковровой дорожке. Я остановился, чтобы услышать хотя бы отдаленные признаки жизни в этом отеле. Обычно гостиница, даже такая дорогая, как «Интерконтиненталь», полна всевозможных звуков. Постояльцы, защищенные от любых раздражающих факторов качественной звукоизоляцией, не обращают на них внимания. Но если прислушаться, то можно услышать, как рядом приглушенно урчит лифт. А откуда-то снизу доносится ресторанная музыка, смех горничных и шум паркующихся такси.
Ничего этого не было. Коридор был абсолютно тих. Абсолютно.
Я прошелся взад-вперед несколько раз. Двери номеров были закрыты. В конце коридора свернул направо, к лифту. Нажал серебряную кнопку с красной лампочкой внутри. Она сначала загорелась, а потом потухла. Я надавил на нее еще раз. В середине кнопки снова загорелся красный огонек. И снова потух. Меня охватила ярость. Я в припадке бешенства стал бить кулаком по кнопке, но ничего, кроме мерцания красной лампочки, от лифта не добился.
Тогда
Когда я оказался в номере, я оглянулся вокруг и заметил, что это не номер, а большая больничная палата с белыми стенами. Посреди палаты стояла высокая кровать, опутанная невероятным количеством проводов и трубок. Все они с одной стороны были подключены к человеку, лежавшему на кровати. Его я не мог рассмотреть сразу. Трубки вели к разным приборам жизнеобеспечения. Назначения я их не знал, но для чего они, догадаться было нетрудно. Вот пластиковая капельница с физраствором. Вот аппарат искусственного дыхания с гофрированным, как гармошка, поршнем, который ходит то вниз, то вверх. Вот осциллограф, на экране которого острыми взлетами и падениями бьется линия жизни. Он ритмично пищал, фиксируя пульс человека на кровати. Этот больничный звук я и услышал в коридоре. Рядом с осциллографом сидела пожилая полная женщина в белом халате и высокой шапочке. Позевывая, она листала разноцветный журнал. «Медсестра,» — наконец, догадался я.
Я подошел совсем близко к кровати и взглянул на лицо человека. Это была женщина. Но сразу я не мог рассмотреть черты ее лица. Они, сначала расплывчатые, словно формировались под моим взглядом. И чем дольше я на него смотрел, тем четче они становились. Наконец, я смог узнать женщину. Это была моя мать. Она лежала с закрытыми глазами, а тонкая больничная простыня на ее груди поднималась и опускалась, чуть с запозданием, в такт движения резинового поршня. «Ма,» — позвал я ее тихо. Она не отвечала. Да и не могла ответить. Ее мозг был давно уже отключен, и не было надежды, что он когда-либо снова заработает. Я вгляделся в ее слегка оплывшее лицо и заметил, что трубка аппарата искусственной вентиляции легких вставлена очень неудобно, как-то криво, так, что рот был слегка перекошен. Человеку, находящемуся в полном здравии и сознании, это причиняло бы боль, но мать была в коме. Она ничего не чувствовала. И все же я решил поправить конец трубки. Я попытался вставить ее поудобнее. Ничего не получилось. Моя рука прошла сквозь прибор так, словно он был из воздуха. А, может быть, из воздуха был я сам. Тогда я подошел к медсестре и заглянул через плечо. Она решала кроссворд, застряв на слове номер пятнадцать, охарактеризованным, как «ближайший советник монарха на Ближнем Востоке» из шести букв. Я попытался растормошить ее за плечо, чтобы попросить поправить трубку, но моя рука, точно так же, как и за минуту до этого, прошла сквозь ее тело, словно сквозь облако. «Поправь ей трубку, я же, дрянь, плачу тебе за это!» — крикнул я ей что было сил, но женщина продолжала позевывать и размышлять, так не обнаружив у себя в памяти слово «визирь». Я выскочил из больничной палаты в коридор сквозь раскрытую дверь.
Но это был вовсе не тот коридор, по которому я бродил в поисках своего номера. Вместо ряда светлокоричневых дверей и картин в стиле «африканский модерн», которыми были увешаны стены отеля, я увидел холодный голубоватый пластик, так и сиявший стерильной чистотой. Давным-давно мне случалось заходить сюда. Это была та самая больница в моем родном городе, в которую я несколько лет назад определил свою мать. Вдоль стен выстроились двумя рядами белые двери с матовыми стеклами. Под потолком горела длинная, почти бесконечная, нить ламп дневного света, уходившая вдаль, за конторку дежурной сестры. Там, за невысокой перегородкой, насколько я мог заметить, никого не было. Мне как-то моментально стало ясно, что наступила глубокая ночь, и сестра вполне могла задремать. Или отлучиться ненадолго. Я пошел по коридору по направлению к посту ночной дежурной. Двери больничных были закрыты. Кроме той, из которой я только что вышел. Я оглянулся на нее, потом снова посмотрел вперед. Кажется, еще одна дверь скрипнула. Совсем возле конторки ночной сестры. Меня взяло любопытство. А что, если там, внутри, я увижу нечто важное для себя? И, может быть, тот, кто находится внутри этой приоткрытой палаты услышит меня и передаст сиделке, чтобы та поправила поудобнее трубку аппарата искусственного дыхания, к которому была подключена мать? Попробую, решил я, и заглянул за дверь.