Экзорсист (Изгоняющий дьявола) (др.перевод)
Шрифт:
Каррас прибыл в Джорджтаун к ужину, но есть не пошел и некоторое время безо всякой цели слонялся по своему коттеджу. Один за другим приходили друзья-священники приносить соболезнования. Посидев немного, обещали молиться за нее, потом уходили. В начале одиннадцатого заявился Джо Дайер.
— “Шивас Ригал”! — гордо воскликнул он, вынимая бутыль шотландского виски.
— Откуда деньги — из фондов для бедных?
— Еще чего! Стану я ради этого свой обет бедности нарушать.
— Ну так откуда она у тебя?
— Украл, разумеется.
Каррас покачал головой
— Охотно верю, — бросил он, направляясь в ванную, чтобы в крохотной раковине ополоснуть посуду.
— Сильна же вера твоя, сын мой.
И вновь укол знакомой боли; Каррас отмахнулся от невольного напоминания, вернулся к другу и сел рядом. Дайер сорвал печать.
— Отпустишь грехи мне сейчас или позже?
— Ты лей, главное, — ответил Каррас, — а там уж сразу все и отпустим друг другу.
Стакан с чашкой Дайер наполнил до краев.
— Президенту колледжа разве позволительно пить? — бормотал Дайер. — Дурной пример, тем паче. Ах, от какого же я избавил его искушения!..
Каррас выпил; выдумке не поверил — слишком хорошо знал президента. Человек большого такта, всегда остро чувствующий чужую боль, он не любил действовать прямолинейно. Дайер пришел сейчас, конечно, просто как друг, но в том, что президент дал ему пару напутствий, сомнений быть не могло. Когда приятель упомянул как бы невзначай, что Каррасу “пора отдохнуть”, тот мигом расслабился с облегчением: это был хороший знак.
Дайер развлекал его всеми силами: смешил как мог, описал вечер у Крис Мак-Нил, выдал кучу новых анекдотов об отце-дисциплинарии. Не забывая и стакан Карраса наполнять регулярно. Наконец, трезво оценив обстановку, поднялся с кровати, уложил на нее друга, а сам пересел за стол и продолжал говорить до тех пор, пока глаза у того не закрылись окончательно.
Тогда Дайер встал, подошел к Каррасу и расшнуровал ему ботинки. Затем сбросил их на пол.
— Опять чего-то воруешь? — пролепетал тот сквозь сон.
— Нет, погадать тебе хочу по подошвам. Молчи и спи себе.
— Среди иезуитов ты у нас — первый взломщик…
Дайер рассмеялся негромко, снял пальто с вешалки и накрыл им друга.
— Это уж — кому как выпадает. Одним — платить по счетам. Другим — четками тарахтеть да за хиппарей с М-стрит молиться… Это я всех вас имею в виду, вместе взятых…
Каррас не ответил. Он дышал теперь глубоко и ровно. Дайер бесшумно проскользнул к двери и потушил свет.
— Воровство — грех, — донеслось из темноты.
— Mea culpa [10] , — мягко ответил молодой священник. Он выждал немного, убедился в том, что сон свалил Карраса окончательно, и вышел наконец из коттеджа.
Каррас проснулся в слезах среди ночи. Ему снилась мать. Он стоял у окна какого-то манхеттэнского здания и увидел ее: она вышла из подземного перехода с бумажным пакетом в руке, перешла улицу, остановилась у тротуара и стала взглядом искать сына. Он помахал ей рукой, но мать, не подняв головы, побрела куда-то по улице мимо автобусов и грузовиков, в мутном
10
Виноват ( лат.).
Каррас дал собственным рыданиям утихнуть, затем пошарил по столу, нашел бутылку. Некоторое время он сидел на кровати и пил, ничего перед собой не видя, чувствуя лишь теплый поток нескончаемых слез на лице. Да, это горе всегда было с ним: оно не умирало в душе — как детство… Однажды в комнате его раздался звонок. Он поднял трубку — звонил дядя:
— Димми, знаешь, э’дэмма эта, или как там ее, она ей как-то в голову стукнула. Врачей к себе не пускает, что-то кричит такое… Вроде как с приемником своим талдычит. Как бы не пришлось в Беллвью нам ее свезти, а, Димми? В нормальную больницу такую не примут. А там — отлежится пару месяцев, как огурчик будет! Тогда, глядишь, мы ее и обратно, а? Слышь, Димми, ладно, сразу тебе скажу: свезли мы ее уже. Этим утром: укол сделали — и туда. Не хотел я тебя беспокоить, да видно не обойтись: чего-то подписать там такое нужно. Так что уж… А? В частную клинику, говоришь? А у кого деньги, Димми, у тебя, что ли?..
Каррас не заметил, как снова заснул.
Он проснулся в холодном оцепенении, будто вся кровь высохла вдруг от воспоминаний. Пошатываясь, добрался до ванной и принял душ, затем побрился и надел рясу. В пять тридцать пять Каррас вышел, открыл ключом двери Святой Троицы и, приготовив все необходимое для молитвы, стал слева от алтаря.
— Memento etiam… — шептал он в тихом отчаянии. — Помни рабу твою, Мэри Каррас…
Он глядел в закрытую дверь, а перед глазами оживало уже, шевелилось чье-то лицо. Это была медсестра из Беллвью: из изолятора за ее спиной доносились вопли.
— Вы ее сын? — Да, я Дэмиен Каррас. — Вам туда лучше пока не заходить. У нее приступ…
Оттуда, где он стоял, видна была часть комнатушки без окон, с одинокой лампой, свисавшей с потолка. Стены были пусты, там не было ничего, кроме одной-единственной койки. На койке этой лежала его мать и билась в безумном бреду.
— Прошу тебя, дай обрести ей мир и спокойствие, найти себе отдых, последний и вечный…
…Мать увидела его и вдруг смолкла. Затем подалась всем телом к двери — непонимающе, удивленно.
— Зачем ты сделал это, Димми, зачем? — Она глядела на него кротко, как ягненок…
— Agnus Dei, — прошептал он, поклонился и ударил себя в грудь, — Агнец Божий, с собою уносящий грехи наши, дай же ей вечный покой…
Он взял гостию, закрыл глаза; новая картина ожила перед мысленным взором. Мать, покорная и растерянная, сидит в зале; пальцы сцеплены на коленях. Судья только что зачитал диагноз психиатра из Беллвью.
— Вы меня поняли, Мэри? — Она кивнула, не раскрывая рта: вставные челюсти ей вынули сразу.