Ельцин против Горбачева, Горбачев против Ельцина
Шрифт:
Единственным серьезным центром сопротивления заговорщикам оставался Дом российского правительства на Краснопресненской набережной.
Штаб сопротивления путчистам заседает в этом самом Доме российского правительства, по-другому – в Белом доме.
Ельцин:
«Мы были вместе – Руцкой, Бурбулис, Силаев, Хасбулатов, Шахрай, другие руководители России. Обсуждаем ситуацию…
А за окном стоял танк. Абсурдный и в то же время такой реальный. Я еще раз посмотрел в окно. Бронемашину окружила толпа людей. Водитель высунулся из люка. Ведь не боятся люди подходить, да что там подходить, – бросаться под эти танки…
Как удар, как внутренний рывок, ощутил: я должен быть сейчас там, рядом с ними.
Подготовка к несложной операции заняла немного времени. Охрана выскочила на улицу. Я решительно спускаюсь вниз, к людям. Взобрался на броню, выпрямился. Может быть, в этот момент почувствовал, что мы выиграем, мы не можем проиграть. Ощущение полной ясности, абсолютного единения с людьми, стоящими вокруг меня. Их много, стоит свист, крики. Много журналистов, телеоператоров, фоторепортеров. Я беру в руки лист с обращением. Крики смолкают, и я читаю, громко, голос почти срывается… Потом переговорил с командиром танка, с солдатами. По лицам, по глазам увидел: не будут в нас стрелять. Спрыгнул с танка и через несколько минут опять оказался в своем кабинете. Но я уже был совсем другим человеком.
Этот импровизированный митинг не был пропагандистским трюком. После выхода к людям я испытал прилив энергии, громадное внутреннее облечение».
Может быть, когда-нибудь, когда у российских властей изменится отношение к Ельцину, когда официально будет признано, что Ельцин – великий человек, возглавивший Великую либерально-демократическую (или, по-другому, – антикоммунистическую) революцию в России девяностых годов (это были не «лихие», а великие революционные девяностые!), в Москве соорудят памятник: Ельцин на танке, выступает с пламенной речью.
Хотя вряд ли: Ельцин на танке – тут же возникает аналогия: Ленин на броневике. Довольно комичная аналогия. Впрочем, если разобраться… Если стоит памятник вождю варварской, разрушительной революции, погубившей Россию, почему бы не поставить монумент вождю революции созидательной, открывшей путь к возрождению страны?
Как выяснилось в те часы, когда Ельцин сочувственно
Черняев:
«Он (Горбачев. – О.М.) лежал на постели и делал пометки в блокноте. Я присел рядом и стал ругаться (по поводу ГКЧП, естественно. – О.М.) Он смотрел на меня печально. Сказал: «Да, это может кончиться очень плохо. Но, ты знаешь, в данном случае я верю Ельцину. Он им не дастся, не уступит… Когда я их вчера спросил, где Ельцин, один ответил, что «уже арестован», другой поправил: «Будет арестован».
Это признание Горбачева, сделанное в самый критический, возможно, в самый безнадежный, момент, дорогого стоит: «В данном случае я верю Ельцину. Он им не дастся, не уступит».
За все полторы тысячи дней (столько насчитали) их, Горбачева и Ельцина, политического противостояния Горбачев направил немало обвинительных стрел в сторону Ельцина (как и тот – в сторону Горбачева), но вот в критический, решающий момент он все же высказывает слова доверия ему. Ельцин оставался единственной надеждой не только для президента рассыпающейся страны, но и для всего ее народа (во всяком случае, для той его части, которая осознавала, что в реальности происходит). Правда, замечу, что в первой публикации этого фрагмента из дневника Анатолия Черняева («Известия», 30 сентября 1991 года) эти слова Горбачева – «…Я верю Ельцину. Он им не дастся, не уступит» – почему-то отсутствуют. Почему? Возможно, их попросил убрать сам Горбачев (наверняка Черняев давал ему прочесть текст перед публикацией). В тот момент отношения между Горбачевым и Ельциным снова накалились, и Горбачев посчитал неуместным делать реверансы в сторону своего вечного оппонента. В дальнейшем, когда проблема отношений двух лидеров потеряла свою актуальность, автор восстановил эти необычайно важные слова. Таково мое предположение.
Тут, может быть, стоит привести еще один фрагмент из черняевского дневника, ярко показывающий, в условиях какого жесткого «контроля» находились Горбачев и его сотрудники в Форосе. В какой-то момент, после многих часов, проведенных в душных помещениях, Черняев и несколько женщин-сотрудниц решили спуститься к морю искупаться. Все подходы к воде были перекрыты, но вроде бы остался один, правда, почти непролазный:
«Пошли. Первый часовой очень подозрительно посмотрел. Не остановил, но тут же сообщил по рации: Черняев куда-то пошел… Дошли до тропки, резко вниз по самодельным ступенькам… Спуск – метров 100. На половине – Ольга мне: оглянитесь! Я оглянулся. За нами шел человек. Спустились к воде. Между больших валунов можно пробраться в воду… Ногу сломать – чтобы добраться до глубины и поплыть. Сделал несколько махов, перевернулся на спину. Мужик, который шел за нами, звонил по телефону. Лариса потом сказала, что он произнес: «Черняев здесь. Сижу»… Справа пограничная вышка. Два солдата направили на нас все трубы и бинокли. Перед нами катер и глиссер… Завели моторы. Метрах в ста маячит фрегат. Зачем тогда мужик-охранник?.. Ясно: чтоб знали – вы собой не распоряжаетесь, за вами везде следят, вы полузэки… Психическое давление. Через полчаса вылезли. Он «смотрит в сторону»… Пошли вверх. Слышим: он по телефону – «Черняев поднимается».
И еще один фрагмент – несколько похвальных слов о личной охране Горбачева. Как уже говорилось, все тридцать два человека остались верны президенту. Предателем оказался только их начальник генерал Медведев. Из дневника Черняева:
«…Эти ребята показали себя настоящими рыцарями. Их начальники, Плеханов и Медведев, предали и их, изменили Президенту. А они не дрогнули. День и ночь, сменяясь, спокойные, напряженные, сильные ребята, с пистолетами и мини-рациями, часть вооружились автоматами… во всех «жизненных» пунктах вокруг дачи, иногда незаметные за кустами. Они были готовы стоять насмерть: и по службе, по долгу, но главным образом – по-человечески, по благородству духа».