Элегия эллическая. Избранные стихотворения

Божнев Борис Борисович

Вымывшись и белую рубашку На тело свежее надев, Я вздохну спокойно и нетяжко, Лишь едва заметно побледнев. Мокрой щеткой волосы приглажу Привычными движеньями руки, И кривыми ножницами даже У висков подрежу волоски. Зеркало к своим губам придвинув, Подышу на темное стекло, Думая – я через час остыну, А мое дыхание тепло. Всматриваясь в пятнышки веснушек, Я замечу желтую одну. И взгляну на брови и на уши, И на губы синие взгляну. И поставлю зеркало обратно На пыльное помятое сукно, И сделаются сразу непонятны Потолок и стены, и окно. И

прилягу на кровать устало С тупеющею болью в голове, И, пальцами впиваясь в одеяло, Проглочу из трех крупинок две…

«Пять месяцев я прожил без пенсне…»

Пять месяцев я прожил без пенсне И щурился, как всякий близорукий, Но то, что видел, видел не во сне, Мои стихи и радость в том поруки. Но я не все в стихах своих раскрыл И радуюсь не обо всем воочью – Не два стекла, а пару белых крыл Я пред глазами видел днем и ночью…

«Богобоязненный семит…»

Богобоязненный семит, Я целомудренней Онана, Но терпкий аромат банана Меня волнует и томит. И не понять мою игру: Я влажные раздвинул губы И медленно вонзаю зубы, Прокусывая кожуру. Она упруга и туга, Но смачивается слюною, И мусульманскою луною Уже не кажется дуга… Я словно прикасаюсь к коже И к девственному животу, И снова ощущаю ту, Что некогда томила тоже… Но не луна… О, нет, не грудь И не живот моей Эсфири… Четыре лепестка, четыре Осталось мягких отогнуть. И мною обнаженный плод Себя бесстыдно мне покажет. И будет поцелуев слаже Его благоуханный мед…

«Над городом несется смерч…»

Над городом несется смерч, А в глаз пылинка попадает… Я испытал и жизнь и смерть, И все-таки еще страдаю… Корабль с людьми идет ко дну, Но плавает средь бури пробка… Люблю тебя, тебя одну, И ты меня спасаешь робко…

«Как утомлённый почтальон…»

Как утомлённый почтальон, Идущий в тихом переулке, Как церемонный котильон, Звенящий в дедовской шкатулке. Как солнечный пушистый снег, Ногами загрязнённый очень, Как лошади усталый бег, Когда ей путь не укорочен. Как женщина среди детей, Не захотевшая ребёнка, Как радостнее всех вестей С любимым волосом гребёнка. Как вымазанное лицо Немолодого трубочиста, Как выкрашенное яйцо Пасхальной краскою лучистой. Как холодеющий тюфяк Под неокоченевшим телом, Как одинокий холостяк В публичном доме оголтелом. Как разорвавшийся носок, Заштопанный неторопливо, Как юноша, что невысок, И девушка, что некрасива. Как проволочные венки На торопливом катафалке, Как телефонные звонки И в чёрной трубке голос жалкий. Как улыбающийся врач, Болеющий неизлечимо, Как утешение – не плачь, Когда печаль необлегчима. Как ангел Александр Блок, Задумчиво смотрящий с неба, Как полумёртвый голубок, Мечтающий о крошках хлеба…

«Ночь — женщина, мужчина — день…»

Ночь — женщина, мужчина — день, Но есть часы — гермафродиты… Вот этот час: ни свет, ни тень, В нем нежность и суровость слиты… Вот этот час: двуполый он, Ни темен и ни светел воздух… Не спишь, не созерцаешь сон, Лежишь, но утомляет

отдых…

«Когда солдат встречается с солдатом…»

Михаилу Эпштейну

Когда солдат встречается с солдатом, И отдает ему по-братски честь — Хотя различны их рождении даты, Но смерть для них одна и та же есть. А водолаз, спустившись с водолазом По двум канатам на морское дно, Там трудно дышат однородным газом, Хотя у них дыханье не одно. Когда матрос встречается с матросом, Как ни была б полярна их земля, Они легко без слов и без вопросов Прочтут на шапках имя корабля. А дерзкий вор, уговорившись с вором О днях удачных и опасных краж, Сообщнику покажет только взором На магазин, на банк или гараж. Когда рабочий говорит с рабочим, Хотя бы и не из своей среды, Их заставляет сблизиться короче И общая усталость, и труды. А два о чем-то спорящих ученых, Различных догм, академий, тог, Находят в цифрах неожесточенных Спокойный довод и сухой итог

«Любились семь часов, а спали два…»

Любились семь часов, а спали два. За час любви – сонливости минуты… И, простыней прикрытая едва, Потягиваешься во всю длину ты… Нет, я не в силах о таких ночах Писать стихи, и о таких рассветах… Ты ртом меня ах, ртом терзала, ах, Но разве рот твой утоляет это…

«Чтоб стать ребенком, встану в темный угол…»

Чтоб стать ребенком, встану в темный угол, К сырой стене заплаканным лицом, И буду думать с гневом и испугом – За что наказан я, и чьим отцом… Я своего отца почти не помню, Увы, не он меня так наказал, Но сделается вдруг мой угол темный Светлей, чем солнцем озаренный зал, И предо мной сквозь грязные обои И неправдоподобные цветы Вдруг просияет небо голубое И спросит голос – сын мой, это ты… И я скажу, бросаясь на колени, – Да, это я, и я хочу, отец, В сердечных и душевных преступленьях, Во всем тебе сознаться, наконец… И я сознаюсь… словно перед смертью… О, грех один… О, как сознаться в нем… Сознаюсь… И возрадуются черти… И стыд глубоким обожжет огнем… Но строго скажет добрый голос отчий – На этот раз прощу тебе грехи, За то, что с каждым днем светлей и кротче Свидетельствуют о тебе стихи… И будем долго говорить друг с другом, И я пойму, что я любим отцом… Чтоб стать ребенком, встану в темный угол, К сырой стене заплаканным лицом.

«В четвертом этаже играют Баха…»

В четвертом этаже играют Баха, А я живу на этаже шестом… Смотрю на небо… Ни тоски, ни страха… Сейчас я в настроении святом… Мы ничего не знаем друг о друге, Но нет на свете более родных… Поют в еще невыученной фуге Два голоса, и оба — неземных…

«Я часто, написав свои…»

Я часто, написав свои Стихи от горя или скуки, Целую мысленно твои Воображаемые руки. И вспоминаю каждый раз — О, только вспоминать осталось — Как ты моих закрытых глаз Легко и бережно касалась. И я в себя сейчас опять Вонзаю сладостные жальца. Перецеловывая пять Твоих когда-то теплых пальцев. И суеверно дорожа Своей мечтой, своею ложью, Я чувствую — они дрожат Все той же девственною дрожью. Но кажутся еще бледней И целомудренней, и строже, И жилки синие видней, Сплетающиеся под кожей…