Электрические тела

Харрисон Колин

Вот почему женитьба на Лиз, по моему мнению, навсегда сделала меня непохожим на отца. Он полюбил Лиз как дочь, которой у него никогда не было. В день свадьбы он отвел меня в сторонку и поздравил с тем, что на мои чувства не повлиял его катастрофически неудачный брак с моей матерью. У меня не хватило духа сказать ему, что я вообще не помню его брака с матерью и, больше того, именно ее неизменное счастье с Гарри Маккоу сформировало мой оптимистический взгляд на отношения мужчин и женщин.

Как единственный сын своего отца, я был обязан присматривать за ним, особенно когда как-то после церковной конференции мне позвонил епископ и спросил, каким мне представляется психическое здоровье отца. Его попросили уйти на покой досрочно, поскольку его проповеди не дарили прихожанам утешения или воодушевления. При этом епископ смог назначить ему весьма жалкую пенсию, пастыри обычно умирают бедными. Конечно, я был готов

удовлетворить его потребности в деньгах, что и делал в течение последних десяти лет. Это не приносило мне особой радости, поскольку говорило только о том, что мой отец настолько неудачно распорядился своими финансами, что теперь зависит от кошелька сына. Когда Лиз убили, отец совсем сник, теперь он подозревал, что у него не будет внуков, что его великий род Уитменов исчезнет и что, кроме меня, о нем больше некому будет заботиться. Меня мало интересовали эгоистические причины горя моего отца. На похоронах я с ним почти не разговаривал. Это событие дало ему возможность на один день вернуться к исполнению своих профессиональных обязанностей, и он исполнил роль пастора, донимая друзей Лиз и моих знакомых своими соболезнованиями. Он не был мне ненавистен. Мне было ненавистно то, во что он превратился.

Дождь хлестал по окнам поезда. Дряблая кожа на шее заснувшего Президента свисала на воротник. Я подумывал о том, не позвонить ли Моррисону с одного из телефонных аппаратов в конце вагона, но не стал – на тот случай, если Президент проснется и догадается, кому я звонил. Эти двое мужчин уже много лет кружились в полном безмолвной ненависти танце. Дряхлеющему Президенту был уже семьдесят один год, а Моррисон в свои пятьдесят три был полон здоровья и энергии. Президенту нужны были деловая хватка и энергия Моррисона, чтобы продвигать новые идеи, тогда как Моррисону нужен был Президент, чтобы совет директоров одобрил его новые проекты. Президент посадил на места независимых членов совета своих старинных друзей и предусмотрительно блокировал избрание представителей от крупных пенсионных фондов, которые пытались пробиться в совет и донимали руководителей компании требованиями думать в первую очередь об акционерах, а не о себе. Если бы Президент пал в кровавой схватке, на Уолл-стрит узнали бы, что Корпорация находится в шатком состоянии и цены на акции могут обвалиться. Президент возглавлял Корпорацию очень долго, и на протяжении всего этого времени существовали всевозможные Моррисоны – гении статистики, генералы, продавцы мирового класса, дворцовые Распутины. Он использовал их, возвышал, высасывал их таланты и силы, а потом, когда они становились настолько влиятельными, что начинались разговоры о смене руководства, устранял. В конце семидесятых он заставил большую часть членов совета директоров подать в отставку, узнав, что они тайно обхаживали нового руководителя, который незадолго до назначения умер от инфаркта. Он создал и уничтожил полдюжины Моррисонов. И если Моррисон проиграет, то тридцать девятый этаж будет выпотрошен.

Сидя в поезде, я внимательно изучал Президента, как часто служащие изучают отцов своих корпораций. Все лица, особенно стариковские, имеют нечто гротескное. Глаза Президента демонически вращались под опущенными веками. Капилляры безумными красными зигзагами тянулись по его ноздрям, по обвисшим от старости щекам. Его рот приоткрылся. На потрескавшейся эмали зубов виднелись табачные пятна. Странно, но я испытывал к нему нежные чувства.

Позже, когда поезд пронесся мимо трущоб Северной Филадельфии, Президент открыл глаза, он все еще не протрезвел.

– Закончили? Правильно? – Он ждал, чтобы я ответил, но я не стал отвечать. – Те, кто позаботился о ликвидности и может перемещать свои ценные бумаги, будут в порядке... В ближайшие два года самые большие деньги будут в Гонконге... А вот остальные... Хмм... – Он посмотрел сквозь залитые дождем окна на резкий свет промышленных районов Нью-Джерси. – Столько народу... так и не получат и даже не узнают, что случилось... Почему чернокожие – такой страдающий народ? Я спрашиваю себя уже тридцать лет... Почему мы, как общество, так их ненавидим? Столько тревоги... это... хмм... у меня самого есть внуки... Все будет гораздо хуже, чем казалось. – Он повернул голову и посмотрел на меня. – Правительство мертво, вы это понимаете, – все те люди, с которыми мы сегодня разговаривали? Они плывут по реке брюхом вверх, им нельзя доверять... Эти люди, хмм... Простите, бывает, когда я пью... Силы слишком большие, почему британский фунт и был раньше валютой всех торговых наций. А-хм! – Разрозненные лучики света скользили по складкам его обвисших щек. – Люди говорили, что фунт будет безраздельно править пятьсот лет. Он продержался пятьдесят. Потом доллар. Никто не думает о китайцах, на что они способны...

Он снова замолчал. Шли минуты. Наконец поезд скользнул под землю, в Манхэттен, остановился, и мы сошли. Эскалатор был сломан,

так что пассажиры в изнеможении тащились вверх как паралитики, с бессознательной четкостью обходя вонючую женщину лет пятидесяти с несколькими болячками на щеке, лежавшую на цементе. Ее не сочетающиеся между собой юбки задрались, открывая отвратительную картину.

– Вот она, Америка сегодня, – проворчал Президент.

Я замедлил шаги, подстраиваясь под него. Мы нашли его личный автомобиль, дожидавшийся его у вокзала. Оказавшись в полумраке, Президент взял пульт и включил экран. Он прокрутил алфавитный список компаний, добрался до Корпорации, проверил цену ее акций на момент закрытия биржи. Она увеличилась на три пункта, что было заметным скачком. Любой владелец, скажем, тысячи акций Корпорации сегодня лег спать, став богаче на три тысячи долларов, ничего не сделав. Возможно, кто-то скупал акции, ожидая сделки с «Фолкман-Сакурой». Или просто какой-то крупный официальный инвестор решил, что наступил удачный момент, чтобы сыграть на акциях Корпорации. Однако Президента это, похоже, не заинтересовало, и, отключив экран, он нагнулся к водителю, чтобы сказать ему несколько слов.

– Сейчас будем, сэр, – ответил тот, исполнительно кивнув.

Большой автомобиль свернул к центру города на одну из авеню, набрал скорость и был подхвачен яркой рекой такси. Мы мчались мимо корейских лавок, мимо витрины зоомагазина, где щенята отчаянно царапали стекло, мимо служащих из офисов, припозднившихся с возвращением домой, и длинной очереди в кинотеатр, стоящей под яркими огнями козырька.

– Это – наш, – пробормотал Президент, указывая на рекламу фильма.

А потом мы остановились у частного клуба и вышли. Президент оставил плащ в машине. Водитель отъедет чуть дальше, запрет двери и будет дремать.

– Лэкли устроил вечер, – сказал Президент, имея в виду нашего представителя в Ситибанке, которому Корпорация была должна восемьсот миллионов долларов. – Кое-какие ритуалы положено соблюдать.

Войдя в мраморный вестибюль, он стряхнул с себя усталую сонливость и снова ожил, игриво улыбаясь хозяйке вечера, яркой женщине лет шестидесяти, которая, по слухам, когда-то спала с Джоном Кеннеди. Президент вежливо прошел в зал, раздавая улыбки и обмениваясь рукопожатиями. На женщинах были яркие камни, на мужчинах – дорогие ботинки, но богатство не так бросалось в глаза, как пять лет назад. Несмотря на веяния времени, присутствующие много пили. Мне не хватало Лиз. Будь она здесь, она взяла бы меня за руку. Лиз провела юность, разделывая живых омаров в отцовском ресторане. Она прошептала бы мне: «Джек, давай сбежим отсюда, пока не стало страшно», – и мы бы пошли благодарить хозяина дома. А потом, в такси, сплетничали бы всю дорогу домой и моя рука лежала бы под пальто у нее в промежности. Я взял с бара бокал, а когда обернулся, Президент уже сидел среди гостей на ампирном диване ценой в шестьдесят тысяч долларов – с резными ручками, толстыми, как стволы деревьев, и подушками, мягкость которых была сравнима с крабовым суфле, подававшимся на серебряном подносе. Я изобразил на лице должную степень удовольствия и начал вести обычные разговоры. Женщины были красивыми и удивительно неинтересными, и я выскользнул в поисках телефона, надеясь, что Долорес позвонила и оставила мне сообщение. Я набрал свой номер и ввел код для считывания сообщений с автоответчика. Я не услышал ничего, а мне хотелось услышать голос Долорес, хотелось... Мне хотелось ее трахнуть. Наверное, это правда.

Когда прошел требуемый правилами вежливости час, Президент сделал мне знак, что готов уйти. Когда мы вернулись в лимузин, он проинструктировал водителя так быстро и небрежно, что я понял: он назвал адрес, который водителю был хорошо знаком. Пять минут спустя мы остановились перед многоквартирным домом и вышли.

– Когда-нибудь здесь бывали? – спросил он, шагая впереди меня.

– Нет.

– Но адрес вы узнали.

Я посмотрел на номер на полосатом навесе:

– Нет.

– Вы правда не знали об этом месте?

– Не знал.

Похоже, он остался этим доволен.

– Ну, тогда позвольте старику кое-что вам показать.

В доме швейцар кивнул Президенту, и мы поднялись на десятый этаж. Когда двери лифта открылись, мы вышли в небольшой и малопримечательный холл и остановились напротив закрытой двери.

– Обычно нужна минута или две, – сказал Президент.

– Для чего? – обеспокоенно спросил я.

Он посмотрел на меня. «Не говори глупостей», – подумал я.

– Чтобы нас впустили.

– А откуда там узнают, что мы здесь? Им снизу позвонят?

Его глаза смеялись.

– Узнают.

В эту секунду дверь открылась, и нас встретила привлекательная рыжеволосая женщина в шелковом халате. Она провела нас в небольшую гостиную, которая своим дорогим и элегантным убранством напоминала комнату для ожидания в закрытых банковских отделениях на Парк-авеню. Старинные английские часы пробили одиннадцать. Президент чуть заметно покачивался, а на его лице я прочел нетерпеливую жажду. Он закурил, не потрудившись найти пепельницу.