Электрические тела
Шрифт:
Мальчик уполз к себе, хлюпая носом. Долорес закрыла дверь в его комнату.
– Может, и да, – заявил Гектор, когда она снова его обвинила. – Может, мне нужно что-то, чего здесь мне не дают.
Долорес не могла понять, что это – насмешка или признание. Она знала, как ему трудно заработать достаточно денег, и знала, что несколько кружек пива в баре обычно помогают ему расслабиться. Он мог только думать о том, как бы трахнуть одну из шлюх, и это объясняло бы, почему он чувствует себя виноватым. А может, он и правда это сделал. Ей было нестерпимо жарко, она была зла. И она знала, что проверить это можно только одним способом.
– Да или нет, ты это сделал?
Гектор сказал, что нет.
– Тогда докажи это. Докажи немедленно!
– Я ничего не обязан доказывать, сучка. Я могу сейчас же уйти и доказать это кому-то, кто этого
– Докажи.
Глядя друг на друга с похотливой ненавистью, они разделись. Она его проверяла. Если он быстро возбудится, захочет поскорее в нее войти и дыхание у него станет частым и напряженным, она будет знать, что он ни с кем не трахался. А если эрекция наступит не сразу или он долго не сможет кончить, она все поймет. И дело будет не в пиве. Пиво никогда Гектору не мешало. Она будет знать точно. Она его жена, он трахал ее тысячу раз. Ему ее не обмануть.
И, все так же злясь, они рухнули в кровать, царапая друг друга, пихаясь довольно сильно – а потом она разбила ему нос до крови, она ударила его изо всей силы, и он прижал ее к кровати. «Dimelo mami, dimelo, – сказал он. Дай мне. – Mas, mas, oh fuck me mas...» Им было наплевать на то, какие звуки они издают, они кричали, сквернословили, а когда Долорес поняла, что Гектор не был с другой женщиной, ее злость превратилась в вожделение, потому что она отвоевала его у шлюх из бара с их фокусами (она слышала, что некоторые из них могут брать монету с края стола нижними губами, что они задирают трусы и нагибаются, показывая маленькие тесные дырки своих задниц, задорно щурятся и подмигивают, когда вставляют в себя пивную бутылку). Но он хочет ее, и его член каменно-твердый в ее пальцах, во рту и в теле, и ей наплевать на то, что он все еще зол на нее, что он трахает ее с жестокой яростью, так что лампа перевернулась, а маленький Гектор кричит у себя в кроватке, а соседи сверху колотят в потолок. Ей вдруг вспомнился отрывок из Библии: «Владыка Господи, Ты начал показывать рабу Твоему величие Твое и крепкую руку Твою...»
Это была не столько страсть к мужу, сколько к тому, какое наслаждение он ей дарил. «Какая разница, что люди думают, малыш Гектор скоро заснет, на хрен соседей сверху, я обо всем забуду...» Шли минуты, а она купалась в гневе Гектора, понимая, что он трахает не ее – через нее он трахает весь мир, всех богатеньких ублюдков, всех тех, кто сделал его таким беспомощным. Чертовых расистов-копов. Пусть будет так, dimelo, вот в чем была сила Гектора. И она обожала эту силу, о да, на самом деле. Ее голова и руки бессильно свесились с кровати, а Гектор уделывал ее, бился в ней, бормотал ей что-то гадкое, кости его бедер больно ударялись об нее, член с силой врезался в тело, причиняя боль. Его золотая цепочка с крестом упала ей на губы, и ее язык пробовал на вкус ее звенья, а в ее голове вставали призрачные образы церковных шпилей и тяжелое нежное лицо ее отца и безликого негра, которого она видела в подземке несколько месяцев назад, мужчины с плечами размером с дыни и взлет чаек с мусора рядом с супермаркетом. Они бились в ней, бились в ней, эти серые чайки, которые прилетают в город с океана, с протоков, близ которых живут старожилы-итальянцы, они взлетали одновременно, тысячи птиц, кружась в мрачном низком небе, снова и снова, над проезжающим по эстакаде поездом F... Выше по воде плыли темные силуэты буксиров, а далеко за рекой – Нью-Джерси, и край желто-розового неба на западе, и старые мечты миллионов новых американцев, и вся эта печаль... Китаянки работают до изнеможения в швейных мастерских на Восьмой авеню, порой толстые иглы промышленных швейных машин прошивают их пальцы, и молодые мужчины вроде Гектора вбивают свою молодость в жесткие цементные улицы, и старый хасид в парке энергично бросает мяч своему сыну, и четыре мертвых черных парня перед ночным клубом, и несколько ярдов тротуара, скользких от крови, она один раз такое видела... И уже забытая, жуткая боль при рождении сына, те роды были гораздо тяжелее, и гладкое лицо священника, который один раз увидел ее на улице и поднял брови, узнавав ее, и... О, mas, mas, mas в тесной квартирке громадной, душной бруклинской ночью, она добивалась наслаждения и забвения...
А потом наступила тишина, и их сердца колотились в потной бледной усталости. Ее внутренности ныли, кипели, полные соков, ее губы были разбиты лицом Гектора, ее кожа была обожжена его щетиной. А потом настойчивый
Гектор поспешно надел нижнее белье и выскочил из квартиры, понесся вниз по лестнице. Она перегнулась через карниз и увидела подростков, стоящих вокруг крошечной фигурки ее сына – она узнала его голубую пижаму. А потом она увидела, как ее муж растолкал их и упал на землю. Поднимая обмякшее тело на руки, Гектор посмотрел наверх, и в свете уличного фонаря она увидела его влажное, искаженное мукой лицо. Dios mio. Dios mio.
Долорес с силой прижала пальцы ко лбу, словно ее лицо было сделано из пластилина и она могла его разгладить, стерев следы горя. Потом сквозь пальцы она посмотрела на Марию, мирно игравшую в песочнице на дальней стороне двора, и крикнула:
– Доченька, пойди принеси мою сумочку!
Девочка послушно убежала в дом, а спустя секунду вернулась, неся сумку в обеих руках.
– А теперь еще минутку поиграй одна, моя хорошая, – твердо сказала Долорес, беря сумочку.
– А почему мамочка плачет?
– Потому что мне грустно.
– Почему? – отозвалась Мария, надувшись и водя пальцем по чугунному плющу на стуле Долорес.
– Потому что иногда случаются очень грустные вещи.
– Почему? – жалобно спросила Мария, ей хотелось знать, о чем говорят взрослые.
– Нам с Джеком надо кое о чем поговорить, доченька.
– Почему?
– Пожалуйста, Мария.
Девочка послушно пошла к клумбе. Когда стало ясно, что внимание дочери переключилось на что-то другое, Долорес достала из сумочки пачку бумаг разного размера, обмотанную резинкой.
– Она не помнит брата. Ей был всего год, – печально заметила Долорес. Она сняла резинку и стала тихо перебирать бумаги, пока не достала какую-то истрепанную брошюрку. Она открыла ее, просмотрела содержание, а потом протянула ее мне. – Не знаю, почему я это сохранила. Но сохранила.
Брошюра, изданная фирмой «Джеймс Маккаффи и сын, инкорпорейтед, Бюро ритуальных услуг», содержала общий прейскурант похоронных услуг. Цены «включают местную транспортировку останков в бюро, услуги персонала, сбор необходимых разрешений, доставку в крематорий или на кладбище...». Я посмотрел на Долорес, потом – снова на брошюру, скользя взглядом по строчкам и осознавая, как дорого обходятся похороны. Я изучал похожие документы, когда занимался погребением Лиз: «Если вы желаете провести немедленную кремацию, то можете воспользоваться неполированным деревянным гробом или альтернативным контейнером. Альтернативные контейнеры могут изготавливаться из плотного материала, древесностружечной плиты или композитных материалов или представлять собой мешки из брезента или другой ткани». И далее следовали всевозможные цены на разнообразные услуги, некоторые были помечены бледными галочками, которые, конечно, сделала Долорес: «Бальзамирование (включая использование препараторской): $ 450.00» и «Бальзамирование останков после вскрытия: $ 490.00», «Местная дезинфекция: $ 375.00», «Одевание и укладывание в гроб: $ 90.00». И «Косметические услуги: $ 45.00», «Хирургическое восстановление: $ 52.00» и «Распятие: $ 75.00».
Я отдал ей брошюру.
– Мы похоронили его на кладбище Гринвуд, – прошептала Долорес. – Мне раньше казалось, что оно хорошее: там такие большие клены. Но потом оказалось, что на Двадцать пятой улице оставляют все «раздетые» машины. И люди выбрасывают туда весь свой хлам, понимаешь: старые стиральные машины, сломанные телевизоры, старые матрасы и все такое. Я не хочу такого для моего маленького Гектора. Если бы я могла хоть что-то сделать, то перевезла бы его на то маленькое кладбище в Доминиканской Республике, где похоронен мой отец, рядом с крошечной церковью в городке, где отец родился. Я такого красивого кладбища больше нигде не видела: там на изгороди растут цветы и пахнет морем. Мне хочется, чтобы ему было спокойно рядом с моим отцом, чтобы он не ютился на гребаном кладбище с миллионом посторонних вокруг.